Танец суетливых движений все никак не прекращался, а пальцы порхали над верстаком, касаясь тонких стебельков и хрупких лепестков, цепляя и отправляя в кармашек; цепляя и отправляя, цепляя и отправляя. Укладывая их бережно и суетливо вместе с тем, Алан старался не повредить хрупкие и эфемерные части гербария. Стопка за стопкой, кучка за кучкой, - он работал не покладая рук, и утомился изрядно. А между тем, по левую от мужчины руку возвышалась внушительная стопка не разобранных архивных коллекций, которые отчаянно нуждались в классификации. Столь отчаянно, что уже вчера, о чем и уведомил аспиранта его любимейший профессор Кингсли.
Блуждая взором между перемешавшихся соцветий и лепестков, кистей и гроздьев, корешков и плодоножек, он погружался туда, где не ожидало ничего, и где ничего ему не обещало отдохновения или азартных игр. Не случится ни открытия, ни радостного Оха, если он закончит эту папку и выйдет живым из этого боя. Если зашнурует её и упрячет в пронумерованный пакет, пригвоздит старшим номером, а затем примется за другую, шероховатой кожи и тонкого шнура, папку. Эти пакеты бессмысленной чередой тяготели и выстраивались стеною, ограждая от вешнего Солнца и непринужденного гомона посетителей Оранжереи, которые в этот час между полуденным жаром и сумеречной прохладой бывали многочисленны, разношерстны и не менее интересны, чем экспонаты, представленные здесь. Припечатав тяжким вздохом пакет под номером четыреста пять, Алан поднялся из-за стола и, прихватив с собой дорожную сумку, юркнул прочь из каморки, под стеклянные своды Сада, оставляя в этой маленькой, опустевшей и мгновенно затихшей каморке канцелярщину, тщету и злосчастные пакеты, имя коим легион. И сосчитать кои нет ни силы, ни власти у простого смертного.
Какая-то дама в лисьей шкуре обронила зонтик, при этом жеманно вздернула тоненькую ладошку ко рту. А вот молодой господин надменного вида роняет свои тяжеловесные, но лишь с виду, слова перед работником Сада. И что, скажите на милость, за манера облачаться в эти жаркие и пыльные шкуры, меха, когда Светило, отражаясь и ломаясь своими лучиками, дробясь на множество бликов, блистает в безоблачном небе…
- Да под ноги-то глядите, любезнейший! – Хлестнули по ушам визгливые нотки. Алан, засмотревшись на сверкающие витражи, круто развернулся, хватаясь за локоть. А ну ка ж, вписался аккурат в толпу мерзких хорьков, чьи-то детишки, разодетые и с чрезвычайно гадскими лицами. Тьфу! Мужчина проводил взглядом компанию ублюдков и хотел уже было направиться прямо и направо, к главному выходу из Сада, как вдруг напоролся взглядом на незабвенного профессора Кингсли. Благообразный старичок, тощий, будто бы трость и с большой ушастой головой, задумчиво разглядывал коварные кувшины тропического Непентеса, покручивая в пальцах искомканный платок. Та-ак, если двигаться незаметно и скрыться в тени вон той пальмы…
- Алан! Как кстати вы здесь оказались, - высморкался мужчина, - А я вот, извольте знать, направляюсь в служебные помещения. Как продвигается систематизация, надеюсь, плодотворно? – Ах, каков жук. Профессор окинул пытливым прищуром отнюдь не добрых глаз своего подопечного.
- Весьма неплохо, сэр. Я… Работаю над редкими видами. Осталась самая малость, - неловко шагнув к мэтру, господин Мур пытался найти применение своим рукам и глазам, - Вот, кстати, Непентес! Вчерашним днем мы с Еленой занимались выделением сока…
Послышался гомон и чьи-то крики. Взгляд сам-собой метнулся в гущу лисиц и песцов, зонтиков и шляпок, а на полу, между тем, распласталось чье-то тело… Профессор оказался невозмутим. Прокашляв нечто невразумительно вопросительное, Алан направился через толпу, усердно работая локтями и распихивая вспотевших джентльменов и взмокших девиц.
- Дайте воздух! Да разойдитесь же, я работник Оранжереи! Что происходит?!

- Да отойдите вы, в самом-то деле! – Алан злобно отпихнул джентльмена в клетчатом пиджаке и котелке со следами угольной пыли. Зацепившись за эту незначительную деталь, он пристально окинул взором облик незнакомца… Старенький пиджак, взятые грязью и пятнами слизи брюки, и что уж совсем показательно – разбитая обувка. Что забыл этот юркий человечек здесь? Пришел ли он насладиться причудливыми извивами лиан, или же проворачивает темные делишки в стенах Альма Матер? Этого Алан знать не мог, но отвлекаться было совершенно недопустимо. Из пространных раздумий мужчину выволок жесткий командирский голосок разодетого щегла, который, судя по всему, являлся товарищем возлежащему на плитах Оранжереи телу.
- Человеку плохо… Воды, да, воды. Профессор! – Алан опустился подле лежащего и дышащего через раз, прижав два пальца к артерии. Раз, раз, раз. Едва ощутимо, но в пределах нормы! А кожа теплая и вовсе не ледяная, вот только мокрая и липкая, будто лист пергамента для запекания. И синеет она стремительно…
- Да-да? Ну-с, что тут у нас, неужели помер? – Профессор Кингсли отрисовался точеной фигуркой за плечом аспиранта, невозмутимо перебирая платок и то и дело покашливая и шмыгая носом. Этот человек частенько пугал Алана своей каменной непрошибаемостью, вкрадчивой и тоскливой пустотой во взгляде, в словах, в движениях рук. Этот человек имеет дела с Посольством, как говорят слухи. Этот человек обладает огромным весом в профессорском сообществе Колледжа Уроборос. И он совершенно спокоен! А значит, не мельтеши, юноша, ибо не произошло совершенно ничего из ряда вон. Наверное.
- Профессор, нужно позвать врача. Он дышит, пульс в пределах нормы, я никак не пойму, что произошло, - Алан задрал голову и уставился на незнакомца уже другого вида и сорта. Именно он раздавал здесь команды и требовал воды. – Не хватало ещё, чтобы помер?! Вы истинный джентльмен, сэр, если можете так невозмутимо себя держать, - ядовито прокаркал мужчина, - В стенах нашего обиталища трупы не обыденное дело. Врач уже…. В пути.
Тень профессора больше не заслоняла редеющие сполохи Солнца. Алан понадеялся на расторопность куратора и на то, что помощь прибудет к сроку. Иначе будет очень нехорошая оказия. Постепенно в уме его наполнялись краскою картины совсем не радостные и совершенно пугающие. Это и вправду умирающий, больной человек. Он и вправду распластался на холодных плитах Оранжереи. Совершенно правдиво также и то, что Алан ощупывает грудную клетку пострадавшего, освобожденную от одежды. Что он искал? Следы удара, травмы? Внезапное осознание схватило аспиранта за вороток и потянуло ближе к пострадавшему…. Этот запах. Легкий, сладковатый и вместе с тем немыслимо горький, остающийся вязкой слюной на языке; терпкий, будто бы запах тех самых коварных кувшинчиков Непентеса. Отталкивающий, при ближайшем рассмотрении, как гниловатая одурь Раффлезии. Дело приобретало смысл, а факты заняли положенные места. Суду все ясно.
Алан отпустил воротник мужчины, синие губы которого с натугою втягивали воздух. Бесцеремонно, невзирая на протестные хмыканья наблюдателей, мужчина оттянул веко пострадавшего и убедился в совершенной окаменелости узкого, будто угольная точка, зрачка.
Спохватившись и осознав ещё одну наиважнейшую деталь, господин Мур поднял взгляд на самопровозглашенного командира. Он ежесекундно облизывает губы, а покрасневшая каемка его век выдает отнюдь не тревогу за друга. Алан вскочил и будто бы невзначай подался к джентльмену, втягивая ноздрями воздух. Дело наполнялось смыслом, как кувшин наполняется брызжущим соком винных ягод, а факты прочно умостились на положенных им местах. Суду все предельно ясно.
- Мы можем поговорить? – Алан цепко обхватил локоть незнакомца, увлекая того под желтеющие кисти Кассии, свисающие золотыми гроздьями с раскидистых ветвей. – Как давно ваш товарищ употребляем этот дурман? Вы ведь тоже… Вы ведь совершенно в курсе? Я вижу, что в курсе!
Стремительный взгляд за правое плечо, где гомон вдруг раздался особенно сильно. Качающаяся голова, взятая пушком седых волос в окружении других профессоров и стайки аспирантов. Они обязательно узнают. И что с того? Однако, редкий наркотик – огромная ценность. Где достать его, где взять?! Так, чтобы не попасться. Очевидно, духи благосклонны к исследователю ядов и отравляющих веществ, раз послали такую случайную встречу.
- Вы ведь понимаете, что такими вещами репутация может быть безнадежно испорчена? – Вкрадчивый полушепот Алана, казалось, стал последней каплей.

Алан хмыкнул, растягивая губы в улыбке. Под раскидистыми и цветущими золотом ветвями стало темно и сыро, Оранжерея, наполненная шепотом и ропотом толпы; благоухающая и смердящая фимиамом множества растений и пунцовых, алых, сизых цветков больше не искрилась стеклянными гранями витражей от ниспадающих лучей светила. Деньки, когда можно было понежиться под лучами Солнца в городе были столь редки, как и по настоящему интересные гости, а потому каждый из них Алан встречал с поистине радостным трепетом. Казалось, будто бы совершенно никто не заметил этой перемены, чудесной метаморфозы, что случилась со светом, а значит, и со всем, что он выделяет из тьмы. Все были увлечены приведением в чувство горе-курителя, а его дружок, между тем, обнажил клыки и не на шутку позабавил Алана. Если бы этот напыщенный индюк знал, сколь часты и несыщенны бывают стычки между молодым исследователем и раздутыми от важности подопечными Брасс Холла, которые также, как и этот, бросались угрозами и именами... Но не стоило раздувать искру, ибо из искры может родится пожар. Алан подался вперед и, отгораживая собою скандалиста в костюме от толпы лекарей и зевак, проговорил:
- Сделать что-нибудь?! Помилуйте меня, господин, я лишь стараюсь помочь вам и вашему другу. Именно я вызвал лекаря, именно я никому не скажу о ваших... Развлечениях, - ужимки и улыбки сползли с лица Алана, - Именно я, господин мой, могу постараться не допустить того, чтобы за пределы этого места просочились слухи об этом инциденте. Вы ведь знаете, как дамочки приукрашивают? Ох и приукрашивают... А извиняться мне не за что, ведь и разговора этого - не было. Ведь если он был, то поползут слухи, не так ли? А слухи губят репутацию ещё сильнее, нежели авторитетные мнения скромных слуг медицины.
Мужчина шутливо поклонился не в меру вспыльчивому джентльмену, что, впрочем, можно списать на воздействие наркотика. А затем проговорил совсем уж неразборчиво:
- Я всегда к вашим услугам. И я по прежнему буду рад получить доступ к образцам. Я постараюсь сделать все, чтобы эта пустяковая история не пошла по языкам!
Развернувшись, господин Мур стремительным шагом направился к месту событий. Между тем, в Оранжерее потемнело, а цвета обострились своею теплотой, насыщенностью и остротой углов. Профессор Кингсли переговаривался с одним из аспирантов. До слуха Алана донеслись лишь обрывки, но обрывки эти были исключительно технического свойства, да и потом, - любитель дурмана уже стоял на ногах, пусть и достаточно шатко. Однако, не удержавшись, он упал на подкосившихся коленях. Бдительные медики подхватили пострадавшего, не дав тому повторно поприветствовать мордой каменный пол.
- Профессор! Профессор Кингсли! Господин Ливингстон, господин Блэк, - Алан нарочито поклонился мэтрам медицины, - Быть может, следует предоставить пострадавшему место в лазарете? Мне кажется, это необходимо, сэр.
По глазам прочесть, зачастую, можно многое. Наставник господина Мура умел читать не только по глазам, но и, казалось, по неведомым простому населению города знакам в лице и движениях рук. Проницательный и злой, колючий, будто льдинки, взгляд Кингсли обежал фигуру Алана, а затем метнулся тому за спину, обшарив бесцеремонно фигуру задиристого аристократа.
- О, мой мальчик, разумеется. Мы можем организовать господину надлежащий уход, - скупой жест руки с зажатым в кулаке платком в сторону шатающегося мужчины, - Он совершенно не в себе. Господа! Госпитализировать.

Взгляд метнулся вслед уходящей процессии, силясь зацепиться за спины и фигуры, за шляпки в перьях и тросточки молодых господ, а цепкий захват не отпускал, он увлекал назад, не давая возможности вывернуться. На мгновение свет померк, а краски Оранжереи потускнели, выцветая и расползаясь пятнами. Чье-то касание, отнюдь не человеческое, хладное и отторгающее, проникло в память Алана, вытаскивая наружу копошащийся клубок мыслей и образов. Вот Клаус, юный исследователь и вдохновленный изобретатель сдавливает пальцами горло, упираясь коленом промеж ног и что-то неразборчиво шепча; вот тусклая, надтреснутая и скрипящая конторка бьется о стену под трясущимся телом Алана... Эти образы вспыхнули перед глазами мужчины, заслоняя витражи и галереи, зеленые коридоры и яркие сполохи цветов. Это было какое-то колдовство, наваждение, сопротивляться которому оказалось чрезвычайно трудно. Шумно выдохнув, он ошалело уставился перед собой, не поспевая за ходом разворачивающейся картины при непосредственном его участии. Этот человек, джентльмен вспыльчивого нрава, захлопнул дверь и вдавил его в стену - он знает! Откуда он может знать? Может быть, он знает и про доктора Уокера?! Жарким дыханием он касался шеи господина Мура, лишь укрепляя ментальный их контакт и вовлекая взбудораженный разум Алана в собственные трясины и воспоминания. Стены поплыли, а ненавистные пронумерованные пакеты, сваленные стопкой, расползлись на нити и неявные очертания. Это его рабочая каморка. Его собственная рабочая каморка... Алан шумно выдохнул, обхватывая этого человека руками за талию и прижимая к себе. Разум его свился тугой пружиной и распрямился, нанизывая на свои грани ощущения и воспоминания незнакомца. Будучи превосходным спиритуалистом, Алан встретил эту дурманящую волну стоически, но никогда раньше он не ощущал столь мощного эмпатического контакта. Чем было вызвано такое будоражащее желание? Наркотик, конечно же, опьянение и дурман передались и ему, проникая в ноздри фимиамом, окутывая и кусая жаром, извлекая из мутных глубин памяти облик Клауса, многие другие лица и жесты. Подавшись вперед, Алан впился губами в шею человека размытых очертаний и провел по ней языком, нечленораздельно шипя и проговаривая вслух имя совсем другое. Внутри нарастало желание, которое лишь подзуживалось и подгонялось так некстати проклюнувшимся бурным и гневным трансом. Будучи превосходным спиритуалистом, Алан потерял всякий над собою контроль.

Вожделение густой поволокою оплетало руки, ноги, проникало через ноздри внутрь, опаляя рот и перехватывая дыхание, затрудняя движения и сковывая, но то была скованность особого свойства, граничащая скорее с неловкостью и опрометчивой быстротой внезапно ослепшего человека, в остальном же Алан отдавался страсти, так внезапно нахлынувшей на него, оставив позади и всякие намерения, и здравый смысл. Рассудочность угасала под порывистым и хриплым дыханием мужчины, который на манер течной суки прижимался пахом к едва знакомому человеку и обшаривал руками его тело, цепляясь за одежду.
Он впился в губы Алана, скользя во рту языком, с таким остервенением, будто бы и вправду то было заурядное изнасилование, хотя и лишь отдаленно на него похожее, ибо сам Алан не сопротивлялся. Кажется, сопротивляться полагается вовсе иначе, при этом не следует подаваться задом вперед, толкаясь в пах, не следует, постанывая, кусать чужие губы. Оторвавшись и с шумом сглотнув, господин Мур уставился мутным взором на искусителя, заразившего его туманною страстью. Облизнувшись, Алан принялся стаскивать рубаху... Оставшись без неё, мужчина почувствовал новый виток спирали, новую волну страсти, поднимавшуюся изнутри. Собственная похотливость, присущая Алану, отзывалась на манящие мелодии чужих видений, мелькавших перед глазами. Одной рукою мужчина обвил незнакомца за талию, а пальцем другой руки провел по щеке, по губам, приближаясь лицом и впиваясь в них, страстно целуя. Текучим движеньем свободной руки Мур исследовал чужое тело, касаясь горячей груди, живота. Блуждая по телу, ладонь наткнулась на ремень и, на мгновенье застыв, скользнула под ткань, обхватывая чужой член, горячий и влажный. Утратив над собою всякую власть, господин Мур двинулся губами вниз, к подбородку, покрывая затем поцелуями бархатистую кожу шею... Как вдруг незримая струна лопнула и сорвалась, а трубы грянули басом, возносясь до фальцета. Неузнаваемого и незнакомого сейчас.
- Эээ... Алан?! Я... Что здесь происходит?
Дернувшись, как от удара под дых, мужчина тупо уставился на фигуру, застывшую у двери. Распахнутой настежь двери. Клаус явился крайне не вовремя. Задал сразу две идиотских вопроса, что было, впрочем, неважным. Важным было то, что аспирант Колледжа Уроборос в подсобном помещении Оранжереи, ухватившись за чужой член, предавался развлечениям приватного характера. Выдернув руку из штанов своего любовника, Алан выпрямился, натягивая рубаху. Если в течение ближайших секунд крыша Оранжереи не обрушится от падения метеора, ему придется открыть рот и издать нечто вразумительное. К этому он был не готов.

Угрожает! Да ещё делает это столь буднично, будто бы ничего и не случилось. Ухватившись рукою за дверной косяк, Алан тяжело дышал, стараясь не смотреть на коллегу, так не вовремя ворвавшегося в подсобку. Или вовремя? Трудно было сказать, откуда взялась эта необъяснимая волна вожделения и более того, куда она подевалась. Схлынула, будто морская вода с отливом, оставляя лишь влажные камни, подсыхающие на Солнце, да соленый налет на гальке. Горьковатый привкус во рту, головокружение, дрожь в пальцах, лихорадочно застегивающих пуговицы - это могли быть симптомы отравления, а могло быть следствие чрезмерного эмпатического погружения. Будучи спиритуалистом, господин Мур прекрасно понимал, чем чреваты затяжные спиритические сеансы, но он ничего не инициировал. Не собирался, не планировал, и даже не очень-то хотел. Ан нет, стервец, лжешь. Ты очень этого хотел, так хотел, что через четверть часа уже толкался бы задом в пах незнакомца. Столь ужасна была эта картина и столь неприятны собственные пороки, обнажившиеся в этой комнатушке, душной и пыльной, что находиться здесь не было никаких сил. А Клаус все говорил, говорил, говорил; спрашивал и хватал за предплечье, крепко сжимая, разворачивая к себе и допытываясь подробностей. Изучив его за годы совместного обучения, а затем и работы, Алан поставил бы все свои сбережения на то, что Клаус сдрейфил. Не ожидал гаденыш, что ситуация растворится, распадется дымными струйками, не образовав ни конфликта, ни бучи.
- Чего ты от меня допытываешься, что я могу тебе ответить, а?! - Грубо толкнув того в грудь, Алан вынырнул из полумрака комнатушки под стеклянные своды Оранжереи, под томно нависающие ветви пальм, в объятия благоухающих розариев. Не прошло и минуты, как торопливая фигурка исследователя затерялась меж грядок и стеллажей; редких гостей и экспонатов. Внимательный наблюдатель заметил бы общую растрепанность вида и болезненную красноту щек мужчины. Надо отдать должное наблюдателю, что даже заметив, он никак себя не обнаружил. Огладив сальные волосы, припорошенные угольной пылью, он поправил котелок и направился вслед за Аланом, держась на почтительном расстоянии и шаркая стоптанными башмаками со следами уличной грязи и странноватого вида слизи.

- Вы уверены, что можно начинать? - Задумчивый взгляд лектора вселял смутное впечатление: между тревогой и смущением. Постукивая пальцем по кафедре, он обсуждал приготовления выставки с её авторами и участниками, среди которых отирался господин Мур. Собственный интерес Алана здесь был представлен небольшим докладом, да освещением последней картинной выставки, отражающей Лондон во всем его неприглядном уродстве. Мероприятие проходило в стенах Салт Холла, открытое для всех. Зал был полон народу. Пора начинать. Мысли о полуденном инциденте не давали мужчине покоя, терзая его и заставляя хватать ртом воздух и совершать суетливые движения руками. Пора начинать.
Шероховатая поверхность кафедры уперлась в ладони Алана, осматривающего волнующуюся гладь людских голов. Прокашлявшись, господин Мур приступил к докладу.

Будто легкая рябь пробежала по толпе волна негодования. Будто брошенный в воду камень всхлипнул и зашипел обвинениями какой-то мастеровой. Будто соленые едкие брызги в глаза разлетелись повсюду слова обвинений и упреков. Но что, что могло выйти из-под контроля? Алан умолк, недоуменно озираясь по сторонам, ища поддержки среди коллег. Профессора не наблюдалось. Его лысая круглая голова не виднелась над скоплением ученых мужей, зато мелькали суетливые плечи и локти Клауса, мельтешением своим не создающие покоя, но наводящие на мысли о бурной дискуссии. Он размахивал руками и что-то говорил, это было видно по движениям губ. Говорил навязчиво, напористо, но недостаточно громко, чтобы звуки его речей могли пробиться сквозь тугой и надсадный рев обвинений. Звук удара. Хруст. Треск. Во внезапно затихшей толпе послышался чей-то возглас, а падающая картина сумела миновать сотню преображений в глазах господина Мура, прежде чем с глухим стуком поприветствовала мраморный пол. Зрачки сузились до тонких игольчатых ушек, а лоб покрылся испариной. Не отдавая себе отчета, мужчина втянул воздух ноздрями настолько сильно, что защипало в глазах и что есть мочи выкрикнул:
- Господа! Господа! Погодите, что здесь происходит, - толпа бушевала, возглас потух, не успев набрать силы, - Я, я не понимаю...
Причины столь бурной метаморфозы крылись столь глубоко, что сама метаморфоза казалась абсурдной нелепой игрой, тщательно спланированной, но оттого не теряющей в своей непредсказуемости. Толпа взбунтовалась, слышались отовсюду обвинения и тычки; чернорабочие, которые каким-то чудом оказались в Салт Холле повидать выставку, напирали на разодетых господ, а господа в ответ отмахивались и гневно рычали; дельцы и промышленники пыхтели и надсадно шипели, отирая шеи платками и заслоняя дамочек тугими животами. Над всем сборищем витал дух смрадный и отвратительный, который встретите скорее пополудни в портовых доках, над ящиками с лежалой рыбой и моллюсками, исходящий от влажных дощатых настов и немытых, взмокших тел моряков. Но было, было нечто такое, что каждый раз не давало покойно скользить взору дальше по бушующим волнам толпы. Маленькая соринка, песчинка, привлекающая внимание лишь опытного наблюдателя... Вот оно! Алан нашарил в отдалении толпы фигурку сгорбившуюся и внимательно уставившуюся, казалось, в глаза докладчику. Он наблюдал за мужчиной у кафедры все это время. Вокруг него не случалось возни и криков, и эта дыра в человеческом покрывале казалась столь пугающей и неестественной, что дрожь сама, зародившись где-то в желудке, карабкалась вверх, цепляясь за позвоночник и ребра, щекоча за ушами и вышибая дух. Незнакомец нарочито медленно снял свой котелок и едва-едва опустил голову в шутовском поклоне. Поклоне, предназначавшемся докладчику. Столь своеобразно уродливом и изломанном в своем движении, что дрожь перестала быть просто дрожью и обернулась змейкою страха. За свою жизнь и за свою целостность. Сам не замечая того, Алан был втянут в изощренный танец ментальных клинков, но не будучи осведомленным о раскинувшейся здесь трагедии людских умов, больших и малых, мужчина шарил вслепую. Хватая ртом воздух, пропитанный миазмами гнева, запущенными сюда специально и умеренно чьей-то злой волей, Алан согнулся над кафедрой, сжимая дерево побелевшими пальцами. Они все смотрят на него. Все эти глаза, налитые злобой. Будто ребенок, мужчина дернулся, отступил на шаг, ещё шаг назад. Чье-то злое влияние, какая-то магия. Или собственный разум подводит естествоиспытателя, рисуя мрачные картины там, где нет даже холста для их написания?! Оступаясь и ничего не видя перед собою, кроме смутных пятен, Алан скатился с возвышения у кафедры и, схватившись рукой за сердце, устремился к боковому выходу. Снова они преследуют его, снова смотрят и думают о том, о чем он прекрасно осведомлен! Хотят навредить. Так просто они не сдадутся, он знает это наверняка. Терзаемый оплетающими лозами дурных предчувствий, мужчина брел по коридору, спотыкаясь об углы и высокие табуреты. Облик Котелка не выходил из головы, его шутливые движения навевали ужас, и в этом было нечто болезненное и злое.

Шагом несмелым и шатким Алан наступал на плиты пола, не чувствуя ни земли под собою, ни опоры, которую отчаянно искал руками. Дикое сердце, будто бы норовившее вырваться из реберной клети, стучало и стучало во внезапно наступившей тишине пустынного коридора. Эта тишина, звучащая и гулкая, обнажала все слабые места и несовершенства; в ней приходилось бы красться, либо нарочито смело шагать, топая и поводя руками. Но образы тревожные и смутные не отпускали, а потому в этой тишине и опрятной чистоте коридора Алан казался пятном на белоснежной плитке, колышущейся тенью, которую занесло лишь случайно. Раздались шаги, ввинчиваясь в звенящую тишину и нарушая всю пристальность происходящего вокруг. Звуки эти приковывали к себе слух и не отпускали, ведь так не крадутся, но нагоняют лишь. Отяжелевшие ноги беглеца не слушались хозяина, не подчинялись его приказам скорее идти, скорее шевелиться, но подобно двум намокшим корзинам с бельем, волочились по плиткам, лишь раззадоривая досаду и не вселяя твердости духу. Зло мотнув рукою и ухватившись за подоконник высокого витража, мужчина обернулся к говорящему. Это был он, тот нарушитель утреннего покоя и создатель зыбких песков тревог: внутри и под ногами, вокруг, которые расползались, крошились и осыпались, погружая в себя ступни, голени, бедра. Случился бы ужасающий по своей силе удар, будь господин Мур не так взволнован и разбит после утреннего конфуза? Лицо по-прежнему незнакомого, совершенно незнакомого Алану мужчины излучало обеспокоенность, но обеспокоенность не наигранную, а весьма естественную. Обостренным своим чутьем беглец улавливал ноты сильной тревоги в этом человеке.
— О, нет. Я надеялся вас нагнать, задержать, - Алан осекся, оказавшись в плену объятий, - Поговорить...
Голос мужчины потерял в силе, речь утратила связность. Замерев, он ожидал той сметающей запоры волны, что случилась утром в Оранжерее, но её не наступило. Напротив, в этих сильных объятиях вдруг ослабли навязчивые и шепчущие тени, оплетавшие тонкими и жалящими своими языками нутро Алана. В этот момент он нуждался в двух вещах: в бегстве и защите. Первое оказалось пусть и случайным, но неожиданным спасением.
— Я купил все твои картины, знаешь ли. Все до единой. И у меня к тебе есть деловое предложение, понимаешь? - Ласкающим шепотом он касался уха, пробуждая к жизни не страсть, но иные чувства, которые поднимают свои змеиные головы в минуты страха, опасности и бегства, успокоительно шипя. Обострившимся своим восприятием господин Мур ощущал дикий жар, исходящий из нутра человека. Он являл собой убежище и оплот. Прижавшись к нему и обвив руками в ответных объятиях, поводя носом вдоль уха, виска, вдыхая неощутимый, мистический запах внезапного успокоения и даже уверенности, Алан мягко отстранился, касаясь ладонью груди мужчины. Этот жест утратил тот яростный окрас похоти, но не приобрел никаких иных - этот жест сейчас был попросту жестом, и не вызывал ни стеснения, ни смуты.
- И даже разбитую, наверняка и её. Акт благотворительности иначе будет неполон, - взглядом он обшаривал внимательно и неприкрыто черты лица собеседника, - Какое предложение-то? Если честно, мне немного неловко. Этот зал, там случилось нечто очень странное. И почему я вообще должен тебе доверять? Даже не знаю ведь, как тебя звать.
Среди размеренного и успокаивающего шипения послышался резкий звук разворачивающей крыло настороженности. Предложение, авантюра - это очередной сюрприз. Он вполне может обернуться очередным ударом. Однако господин Мур не мог не брать в расчет свои собственные ощущения. Этот человек если и плох, то здесь и сейчас он плох в наименьшей степени. Он не желает зла.

Тишина рассеялась и наполнилась звуками. Шуршащими касаниями и успокоительным теплом человеческой речи, а внутренний ропот подозревающей и всегда настороженной своры голосов ослаб, затихая. Невозможно было предположить, глядя со стороны, какого-либо мистического подтекста и наполнения в разговоре двух мужчин. Однако один из них, окольцованный объятьями другого, чувствовал этот мистический след, оставленный, казалось, торопливым духом. Мягкое сияние: от плиток пола и до карнизов у потолка, исходило оно от всякого предмета, к которому этот торопливый дух прикасался нарочно или невольно, задевая хвостом и длинною мягкой шерсткой на загривке. Вазы на постаментах сияли по-особенному приглушенно, переплетающимися узорами лиан и виноградных листьев вовлекая воображение и мысли в танец древний, нездешний. С посохами и без одежд, в одних лишь повязках, процессией, - вслед за лучезарным богом виноделия и пирушек Вакхом. А двери, створки которых выполнены грандиозно, в нависающем и мрачном стиле отдающей хладом и запахом пыли, книжных полок старины? Будто раскрылась вдруг книга, и дохнула в лицо памятью, сотнею образов маленьких, будто пылинки, что кружатся в лучах светила. Кружатся не просто, не хаотично, но соблюдая ломкую и звенящую мелодию танца. Вот и теперь, когда взгляд уже не блуждая в раздумьях, а касаясь плавных черт благородного лица, остановился, эта самая сияющая пыльца образует чарующий ореол вокруг облика неожиданного подателя утешения и заманчивого предложения. Написать картину, переложить весенний сад на холст, и кто - он, Алан Мур! Чьи попытки коснуться душою холста рождают никак не упоительные и теплые неги, красоты и пейзажи, но мрачные орнаменты уродств, обнаженных и натурально отталкивающих жил и переплетений людских тел, многоголосья и шепоты его внутренний демонов, говорящих через кисти и руки. Может ли быть, чтобы и благородный лорд видел свой собственный отцветающий уже сад вот так, не в нежных тонах, но в тонах обостренных, таящих тревогу и ветвями перекрестий и нависающих клинков, иссиня-черных, молчащих? Повинуясь не разуму, но насмешливому и непредсказуемому влиянию наблюдателя, который, быть может, бесплотен и не имеет лица, рука мужчины плавно изогнулась в локте, а ладонь прильнула к теплой щеке лорда. Но в ту же секунду как от ожога или иного внезапного укола легкой боли отдернулась, опускаясь поникшей змеей. Разглядывать собеседника, откровенно пялиться на него раскрывшимися от недоумения очами, - это ли не дурной тон? Постепенно голову поднимала первая скрипка внутреннего хора естествоиспытателя, которую прочие участники незаслуженно недооценивали. Здравый смысл встряхнул дрожью все тело, а затем пустил холодку и мурашек, не удовлетворившись, однако, он превратил плавность движений в ломкость, сковывая руки. Лицо окаменело.
- Я... Да, конечно. Написать картину, сад, - Алан мягко вывернулся из объятий, сцепляя руки в замок за спиной, - И ужин. Тогда этим вечером у вас? Обсудим, конечно. Обсудим все детали, да. Этим вечером, в восемь - у вас. Ну, чтобы я мог, разумеется, оценить все необходимое.
Напряжение нарастало. Не дожидаясь ответа, господин Мур поклонился одной головою, окаменевшею спиной не сгибаясь ни на йоту, и, развернувшись, припустил широким размашистым шагом по коридору прочь. Оттягивая ворот рубахи, Алан ошалело прокручивал лишь единую мысль, суть которой заключалась в том, что он окончательно обезумел, раз умудрился проникнуться нежностью и теплотой к этому человеку. И если это болезнь, то она непременно должна развеяться! А если нет, то пиши пропало.

День покатился кувырком с самого начала, хватая на себя репья и пыль, соломинки, комья земли; поднимая ворох проблем и тревог, оставляя густой след озабоченности за каждым событием и сказанным словом. Но ещё не конец, и Алан, судорожно перебирая пальцами кисти в стакане, предвидел его итоги. Родная каморка казалось тесной и душной, наполненной спертым, пропитанным приторным запахом, духом старины и нестираного белья, а кровать - жесткой и нескладной, как вообще умудрялся он спать на ней?! Попробовав матрац ладонью, мужчина поднялся и опустился на нем, подпрыгнул снова. Нет, совершенно не то, абсолютно не то. И день другой, и люди будто все подменены. Какой-то хитроумный синематографист взял и заключил его, Алана Мура, в свою картинку, и лихо теперь изворачивался в кресле, принимая проказливые позы и перебирая пальчиками. Этот мерзкий наблюдатель, отвратительный художник, чье творчество на протяжение всей жизни Алана вызывало лишь зрительское недоумение и редкие покашливания, на сей раз превзошло всякие границы и черты... Что случилось утром, и что случилось потом? Ради чего художник согласился принять это предложенье, неужели ради вырученных денег и денег, которые ещё будут получены. Знать бы ответы на эти вопросы. А между тем выкрики из зала продолжались, ведь сюжет затянулся, а сценарий у произведения явно подкачал. Ну да ничего, это мы ещё поглядим. Будет ему сад, будет ему картина. Будет ему каморка! Подзуживаемый и подстрекаемый незримыми провокаторами, которые толпились, но во тьме были не видны, мужчина вскочил с койки и, обронив неловким движеньем стакан с кистями на пол, уставился на расплывающееся маслянистое пятно. А затем пропал, будто бы и все это время каморка пустовала. Лишь мухи вились у окна, постукиваясь черными тельцами о стекловину. Он выскочил в чем был, наплевав на пиетет и должное уважение такому благородному жесту со стороны лорда. Ведомый каким-то протестом, стремлением увидеть этого человека вновь и убедиться в том, что он не думает о покупателе картин с теплотою и нежностью. Определенно не думает! Вечерняя прохлада встретила разгоряченного беглеца по-обыденному и ничуть не показалась Алану особенной. Все вдруг перестало быть особенном. Слилось в неразличимый мазок и шумную рябь.

Выяснить, где проживает господин Стаут, оказалось делом несложным. Попасть туда было сложнее. Вечерний город, погружаясь в объятия темноты, наполняясь дыханием смрадного смога, не был безопасным местом для разгуливания беспечных юношей и хохочущих девиц. Печатая шаг со стремительной неуклюжестью заводного механизма, Алан перепрыгивал лужи и дерьмовые кучи. Дождь не смоет и десятой части той гнойной заразы, что поселилась всюду: меж булыжников мостовой, въедаясь в трещинки камня, на стенах и фасадах оплывающих в разводах душного смога домов, на лицах горожан... Усталых, морщинистых, серых лицах, не лицах, но слепках, восковых слепках. Оттяни этот слепок, оторви от кожи, и увидишь там клубящийся смог. Дымные струйки безумия. Весь город безумен. Заветная ограда, кажется, та самая и он не ошибся. Едва не проскочив резные шипы и прутья, увитые растительностью и весьма обильно, господин Мур остановился, тупо озираясь по сторонам. Суета переводила дух, орошая воздух мелкими каплями частого и хриплого дыхания из своей пасти; здравомыслие и покойность чувств отставали на три с четвертью квартала! Лестница, дверь. У мерцающего фонаря вились мотыльки. Эти танцующие существа легким дуновением крылышек завладели вниманием Алана лишь на мгновенье, но развеяли флер затравленного страха.

Дверь открыл породистый лабрадор, во всяком случае то был заматеревший, смахивающий на пса дворецкий, который, как и любой истинный дворецкий, мгновенно пропал из поля зрения гостя, самоустранившись, но не утрачивая бдительных черт где-то поблизости. Картины, его картины - они казались мостиком через глубокий пруд с черной водою. Повинуясь молчаливым жестам человека у дверей, гость прокрался вперед. И налево, с неохотой отпуская взглядом знакомые, отталкивающие но и манящие образы своей руки.
Он будто бы все это время не менял позы, этот Джеймс Стаут, казался высеченным из камня или особого сорта дерева, а в отблесках и горячих, желтеющих сполохах пламени на лице и одежде казался он завораживающим, манящим. Неужели все это - тот самый Джеймс Стаут? Что поутру едва не отымел господина Мура, который не очень-то и сопротивлялся, извиваясь, прижатый к стене? Тогда была страсть. А затем случилась забота, или то был стихийный порыв. Но спиною отгородив от преследующего ужаса и шипящей тревоги внутри, окольцевав, будто птаху, объятием, он перестал быть каким-то лорд, а оказался человеком с именем. Тогда случилась нежность. И что же сейчас? Красота ли, обворожение ли, притягательность и совращение? Миг, растянувшись расплавленной нитью в вечность, звонко лопнул, когда прозвучало приветствие.
- Э, да, добрый вечер. Я пришел, - неловко протянул руку Алан, чуть наклоняясь навстречу, - я немного опоздал, извините.
Попытка состроить улыбку с треском провалилась, но всегда в запасе есть целая масса уверток и способов! Предположим, сейчас господин Мур принял вид деловой и настороженный. Который бывает так смешон, если принят не к месту. Как сейчас, предположим. Дворецкий растворился.

Отредактировано Alan Moore (1 августа, 2017г. 18:48:51)

Кресло оказалось на редкость неудобным, чрезвычайно мягким и чересчур глубоким. Такое кресло подошло бы для распития коньяка приличной выдержки в компании каких-нибудь ценных приятелей. В таких креслах решали вопросы; в таких креслах с едва различимым причмокиваньем договаривались о делах. А ещё принимали позу вольготную и оплывшую; позу расслабленной властности, либо же усталой озабоченности. Темные и мягкие, едва скрипящие, когда по ним проводишь рукою, подлокотники расплывались матовой смолою под пляшущими на них бликами пламени, что лизало поленца в каминной нише. Заторможенный взгляд взгляд с плавной натужностью сместился с рук, сжимающих кожу подлокотников к камину. Огонь, принимая формы причудливые и сказочные, в своей мифологической полноте увлекающих за собой, танцевал языками в интонациях этого вечера. Прикасался бликами и отсветами к предметам, очерчивая их сердцевину и погружая контуры во мрак. Алан метнул косой взгляд в сторону, к источнику звука. Он заговорил. Речь лорда, так непохожая на его отрывистые утренние слова и слова дневные, тронутые озабоченностью с флером тревоги, в этот раз наполнились грустью, совсем ещё незаметной в своем собственном зарождении, будто уголек, мигающий под теплым дуновением путника; под руками его, мокрыми от дождя, в глухой чаще леса поливающего и горе-путешественника, и его затерявшуюся в вечерних сумерках стоянку, почти как этот путник выглядел господин Джеймс, почти что уголек он не то раздувал, не то силился укрыть от дождя, а то и вовсе казался дождем, что бесцельно и неотвратимо набирает силу, проникая струйками своими меж ветвей, листьев и мельчайших трещинок в почве.
Тишина разорвалась, будто холст, под внезапным биением часов. Мотнув головою, подавшись едва-едва вслед уходящему образу, Алан аккуратно, будто бы крадучись, вывернулся из кожаных объятий своего кресла, не отводя взгляда от Джеймса ни на миг. Мгновенье, кажущееся вечностью, завладело тишиною. Неподвижная, отлитая из отсветов и теней фигура этого человека дышала теплом, даже жаром, отзываясь на некий источник, протягивая к нему свой волнующийся силуэт. По-прежнему крадучись, господин Мур приблизился к лорду и примостился на краю стола, чуть склонив голову к плечу, скользя взглядом по чертам и силуэту фигуры. Пламя, покинув камин, стелилось по изящным узорам и орнаментам ковра, эфемерное, незримое, оно поглощало свет и было бы по-настоящему черным, будь оно хоть сколь-нибудь видимо глазу обывателя. Огоньки, текучие и переливающиеся, обвивали вазы и ножки стульев, сгущая тени и образуя винные лозы. Они оплетали и ноги, и листьями своими касались кожи, проникая сквозь одежду. Образы сада, но сада у моря; сада, пьющего багрянец заката, заполнили утонувшую во тьме гостиную. Джеймсу не чужд лавровый венок и гордая стать, но читалось во взгляде его и нечто животное, дикое, что никаких венцов, одежд и тканей не прикоснется, дабы надеть и скрыть свое естество. Разглядывая неприкрыто и с все разгорающимся любопытством, восторгом, любовью это лицо, господин Мур утрачивал связь с реальностью. Будь это происки злых духов, владельцев этого места, genius loci, наблюдающих с затаенным азартом и вот-вот готовых взорваться ликованьем; будь это чувство людское и необъяснимое, или же попросту похоть - разницы нет.
- Вы не будете мне докучать, приглашаете жить в этот дивный сад, - мужчина повел плечом и сжал челюсти, сопротивляясь внезапному спазму, скрутившему тело. Взгляд силился оторваться от лица лорда, соскользнуть обратно в огонь или окно, -  Близится ночь, а ночью сада не видно. Посмотрим же комнату?
Тишина сомкнулась вокруг прозвучавших слов, лишь лозы и листья призрачного сада и едва слышимый смех сюрреалистических, незримых существ, пусть даже они - лишь плод фантазии. Едва-едва подавшись вперед, Алан проговорил не своим голосом.
- Вы очень красивы, Джеймс. Чувствуете, как листья вашего сада шепчутся? Пружинят винные лозы под цепкими и когтистыми лапками нимф... Как можно отказаться от такого?

Потусторонний флер распустившихся цветов и набухающих ягод поволокою оплетал и туманил взор, наводнял воздух чарующими, терпкими и хмельными ароматами, щекоча ноздри. Запахи обволакивали, вытесняя пропитанный смолистым дымом воздух, приглушая размеренный треск каминных дров и стук ветвей в остекленную раму.
Границы, четкие границы промеж внешним гудением обаяния и внутренним шепотом похотливости размывались и таяли, отчего в теплом коконе оказавшись, Алан действовал повинуясь слепому наитию и чутью: мужчина подался вперед, упираясь свободной рукой в скрипучий подлокотник кресла, нависая над хозяином дома, рука которого сжимала запястье Алана и тянула к себе, сопротивляться чему было попросту невозможно. Помедлив малость, будто в минуту смятения и крайней ошарашенности, Алан глядел прямо в глаза Джеймса, силясь прочесть в них нечто, что образумит, холодной волною обдаст и высвободит из душного плена…
Однако мысли эти были вторичны и совсем затихали. На деле же, движимый страстью, Мур вовсе не желал быть остановленным, прерванным, либо отброшенным – он желал приблизиться, прижаться, обхватить руками. Потянувшись навстречу, Алан нежно коснулся его губ, прикрыв глаза – поцелуй пронзил искрою тело, воспламеняя его жидким огнем, разливающимся и ласкающим нутро.
Рукой, обратившейся будто в змею, ползущую по складкам одежды, Мур повел от шеи и вниз, упираясь в грудь; плавным движением мужчина подался навстречу желанному телу и угнездился у Джеймса на коленях, прижимаясь к нему. Обвив ладонями шею, Алан прервал поцелуй и на миг отстранился, затем впиваясь губами в нежную кожу шею и лаская её языком, оскальзываясь и падая в угольную темноту своих видений.
Ни звука не раздавалось, но из этой тишины и шорохов, шепотов и лишь зарождающихся стонущих восклицаний, наметившихся в тишине возможностью, сплеталась неповторимая мелодия.

Чужие руки легли на бедра, притягивая их к чужому телу, перестающему быть чужим. Подавшись самую малость тазом назад, Алан качнулся затем вперед, дразня мужчину под собой и призывая его, будто бы, к окончательному пробуждению, после которого тот с замутненным взором и слухом, наводненным неясными шумами и сполохами, окунется в темную пучину вместе с Муром. А в этой пучине он пребывал всецело, не барахтаясь, не бултыхаясь, не крича и не призывая помощи, но лишь мерно загребая сильными руками, нащупывая плечи Джеймса и оглаживая их, проводя ладонями по рукам и касаясь горящими губами шеи.
Чужие руки скользят по спине, они перестают быть чужими. Утрачиваются границы и смываются рубежи, которые обычно разделяют обоих. Еще утром они были надежны и заперты, еще к полудню они были ослаблены и шатки, но уже сейчас они распахнулись. И оттуда, с той стороны границы не дохнуло ни пламенем, ни жаром, там расстилалась бездна тиши, что манило и влекло стократ сильнее. Вторгаясь за эти пределы, границы чужие, господин Мур осознавал лишь, что вот-вот утратит всякое осознание. И он его утратил. Не думая ни о чем, кроме наливающейся в паху тяжести, мужчина уловил неразборчивый шепот, коснувшийся шеи. Нехотя оторвавшись и отстранившись, Алан положил ладони на плечи лорда, глядя тому в глаза и путаясь в тех картинах и образах, что представали перед взором, вызванные из глубин темных, которые давили водной толщей. Эти образы, облики и сплетения состояли из обнаженных тел и вздохов; из шепотов и стонов, из щемящих ощущений.
- Я хочу тебя, хочу, чтобы ты взял меня прямо сейчас. - Слова эти прозвучали неестественно громко, хрипло, ибо голос срывался и мог бы вполне взять самую высокую ноту, либо пасть очень низко, на самое дно гортани. Но чужие руки, перестающие быть чужими, по прежнему гладили по спине, обнимали за талию. Алан усмехнулся, прикусив губу, глядя на то, как ладонь его ползет по плечу, по груди Джеймса, как подцепляет пуговицы и освобождает их от петель ловкими пальцами, необычайно ловкими, будто бы день за днем проделывали они таковое действо. Прикрыв глаза, Алан подался вперед и коснулся губами груди мужчины, жарко целуя; руками повел по горячему телу, сводя их за спиною его у талии.