Люди боятся темноты, но люди в большинстве своём глупы и близоруки. Страх перед темнотой - это вовсе не боязнь отсутствия света, ведь, закрывая глаза, мы не трепещем в ужасе перед мраком, что сгустился вокруг нас в одно мгновение.
Даже в раннем детстве Мильтон не боялся темноты, а только усиленно боролся с ней, мешающей до глубокой ночи зачитываться книгами. Юному любителю литературы нередко доставалось за отблеск лампы в чёрном зеркале окна, но даже родительские внушения не в силах были унять эту жажду знаний и новых приключений в добротных переплётах.
Сейчас ему не угрожали ни нравоучения, ни наказания, он мог легко зажечь лампу и рассеять темноту вокруг себя. Свет позолотил бы эту холодную стену, по которой он прямо сейчас ведёт своей ладонью; свет выхватил бы из темноты очертания его собственных рук, его рабочего стола, тусклым блеском отразился бы в чернильнице, которую он наверняка забыл закрыть. Тьма застыла бы на краю этого светового кольца, не смея преодолеть сияющий ореол границы, но стала бы только гуще. Массивнее, подвижнее... опаснее.
Нельзя тревожить эту тьму. Нельзя прогнать её насильно, особенно после того, как слишком много от неё ты сам впустил в себя.
Сколько это продолжалось, он не мог даже предположить. Час-другой или уже третью ночь подряд? Он не чувствовал холода, хотя камин давно потух; он не чувствовал голода, хотя не помнил, когда в прошлый раз ужинал или обедал. Прислоняясь к стене щекой и лбом поочерёдно, он время от времени проводил по ней ладонью, убеждаясь, что пространство осталось прежним, не расширилось и не сузилось, норовя зажать его в тиски. Из углов тёмной спальни он слышал шепчущиеся голоса, иногда далёкий смех или приглушённые стенания, но никогда эти голоса не говорили на языках, что он мог бы понять. Бесплотны, но не безобидны. Загадочные и манящие, словно посланцы из другого мира, они завораживали, и он провёл бы вечность, пытаясь разгадать их непостижимые тайны.
Писатель с закрытыми глазами запрокинул голову и повернулся, прижимаясь к стене затылком и спиной. Холод с пола, на котором он сидел, давно пробрался под одежду, и, ощутив тяжесть в груди, Мильтон закашлялся. Этот звук нарушил хрупкое равновесие тишины, и писатель поспешно затаил дыхание, для верности закрыв ладонью рот и нос.
И в абсолютной тишине он расслышал новые звуки.

Шорохи, шелесты и скрипы - та самая тишина, которую создаёт вокруг себя крадущийся по тёмному коридору человек, отчаянно желающий остаться незамеченным. В этой тишине не было сверхъестественной тайны, в ней не откликались внеземные голоса; эта тишина была прозаичной и фальшивой, как любое дело, которое пытаются осуществить тайком.
Шорохи доносились снизу, со стороны кухни на первом этаже. Прислушиваясь, Мильтон аккуратно отодвинулся от стены и как был, на четырёх конечностях, подобрался к приоткрытой двери спальни. Вероятно, выпрямляться и стоять на двух ногах ему не приходилось уже много дней - этого вспомнить он не мог, - и прежде чем подниматься, стоило разумно оценить свои силы. Чем он и занялся, хватаясь за спинку кресла и медленно принимая вертикальное положение, пока шорохи внизу только нарастали. Нащупав в темноте ящик письменного стола, Мильтон выдвинул его ровно настолько, чтобы достать карманный пятизарядный "Бульдог" и стиснуть его в правой руке.
Послышался тихий свист, следом шиканье и едва различимый звон. Слух писателя, проводившего наедине с собой уже третьи сутки, обострился так же, как и зрение - теперь он мог видеть в темноте не хуже кошки. Голова соображала на удивление ясно, и хозяин дома смог сопоставить простейшие совпадения. Он стоял, прислонившись к стене рядом с дверным проёмом, и мог наблюдать, как по лестнице медленно поднялись пять юрких фигур. Первая из них размахивала руками и не скупилась на условные жесты, приказывая остальным рассредоточиться по комнатам второго этажа. Двери заперты не были, поэтому грабителям-теням удалось бесшумно проникнуть в соседние со спальней помещения - всем, кроме шедшего последним. Ему как раз и оставалась спальня, но встречи с хозяином дома вор ожидать никак не мог.

Едва тот переступил порог и замер посреди комнаты, озираясь впотьмах, как Мильтон метнулся вперёд и обхватил мальчишку за шею со спины. Оба пошатнулись и чуть не покатились по скрипучим половицам, но писателю удалось сохранить равновесие и удержать воришку плотно прижатым к своей груди. Тот оказался настолько тщедушным, что даже обессиленному голодовкой не составило труда с ним справиться. Ледяная жесткая ладонь плотно зажала незваному гостю рот, а в рёбра ткнулось дуло револьвера - близость стали и свинца любой почувствует даже сквозь одежду.
- Я видел, ты привёл с собой друзей. Только я принимать гостей не в настроении, - голос Мильтона охрип от долгого молчания, и его прерывистый шёпот был едва слышен. По щеке воришки повеяло несвежим дыханием писателя-затворника, а в следующее мгновение под крышей особняка пророкотал оглушительный выстрел. 

Грохот выстрела всё ещё отзывался в пространстве объемным эхом; не прошло и секунды, как ему вторил оглушительный треск и быстрый топот ног в коридоре. Если бы здесь было светло, потрёпанный вид Мильтона, который после выстрела едва удержал револьвер в непослушных трясущихся пальцах, вряд ли нагнал бы страху на банду воришек. Но помогла темнота - вопреки расхожему мнению, иногда она может вступить в игру на стороне добра. При том раскладе, что незваные гости будут считаться злом, а он сам, хозяин дома, притаившийся в своей спальне, - невинной жертвой суровой несправедливости.
Последняя пара ног резво протопала вниз по скрипучей лестнице. Ночные визитёры смело перепрыгивали через ступени, по которым никому не доводилось прыгать и скакать вот уже больше века. Предыдущие хозяева особняка были почтенными коренными лондонцами, прожившими жизнь в своё удовольствие, так и не решившись завести детей и внуков. То, что его дом стал целью для нападения банды подростков, писатель понял по тому воришке, которого он цепкой хваткой прижимал к своей груди. Невысокий, тощий, лёгкий, костистый, слабый даже для Мильтона - добровольного отшельника, который сам себя заточил в стенах собственного дома несколько дней назад.
"Бездомные оголодавшие дети, которые ночуют на улицах и подрезают кошельки у прохожих в толпе среди бела дня. Вот кто тобой теперь интересуется, Мильтон, - маленькие стервятники, решившие поживиться твоим добром, а может, заодно и твоей подгнившей плотью? Или слишком мало прошло времени, чтобы ты успел здесь сгнить наедине с собой?"
Разомкнув пересохшие губы, хозяин дома издал нечто среднее между сиплым смешком и кашлем. В висках стучало, перед глазами медленно плыли алые круги и сферы, пространство вокруг искажалось и плясало; бледный контур окна вдруг оказался совсем с другой стороны - не там, где Мильтон его себе представлял. Он оступился: пришлось еще сильнее навалиться на худощавого пленника, чтобы устоять на ногах. Внезапно тот издал сдавленный писк, дёрнулся в последний раз и обмяк. От неожиданности писатель ослабил хватку, и невидимый гость безвольно свалился на пол, так и оставшись лежать у ног Мильтона бесформенным сгустком тьмы.
Похожее состояние испытывал он сам. Прошел всплеск адреналина, заставивший проворно двигаться ослабевшее в долгой неподвижности тело, и теперь им овладела дурнота: к горлу подкатила желчь, желудок совершил кульбит, лоб покрылся липкой испариной, а колени подогнулись - Мильтон едва успел ухватиться за спинку кресла. Так, короткими переходами, он добрался до письменного стола, наугад нашарил керосиновую лампу, спички и наконец поджёг фитиль, хоть и не с первой попытки. Двигаясь в центре круга пляшущего света, писатель заставил себя вернуться к незваному гостю, присесть на корточки и как следует его рассмотреть. Револьвер он сунул в карман брюк с обычной беспечностью безумца; теперь всё его внимание занимал распластавшийся на полу подросток. Бледная кожа, худое скуластое лицо, неопрятные пряди волос, торчащие из-под потрёпанного головного убора - он был из тех пронырливых созданий, что снуют в толпе на любой оживлённой лондонской улице, а вечерами заползают в подворотни и под мосты, чтобы устроиться на ночлег со всем доступным их нищете удобством.
- О, да ты жалок, друг мой, - пробормотал Мильтон, с одинаковым успехом обращаясь и к бродяге, и к самому себе. - Посмотри, в кого ты превратился. А кем ты был до этого..? Сейчас уже не важно. Всё - прах. И ты тоже.
Сил подняться и опуститься на кровать уже не было. Писатель кое-как нащупал кресло и прислонился к нему спиной, оставаясь сидеть на полу рядом с гостем. Поднять тревогу, позвать на помощь кого-то из соседей и вызвать инспектора из Скотланд-Ярда? И предстать перед блюстителем закона в таком виде? Мильтон сам слабо понимал, какое зрелище он из себя представляет, но едва ли оно соответствовало амплуа именитого литератора, как бы то ни было. И потом... Вызывать инспектора, чтобы он схватил этого тщедушного ребенка и отправил его на каторгу или на виселицу? Туда ему и дорога, но так ли скоро..?
Мильтон закрыл глаза и с усилием провёл ладонью по лицу. Будь банда, проникшая в дом, посерьезнее подростковой шайки, единственный револьверный выстрел их бы не спугнул. Осознание передряги, которой он избежал лишь по чистой случайности, слегка отрезвило писателя. Надо подняться и зажечь в комнатах свет - так дом будет выглядеть жилым. Надо отправить посыльного к секретарю Харди, надо вернуть горничную. Садовника. Кухарку. Кто там ещё отправился в вынужденный отпуск по прихоти хозяина?
Но для начала стоит разобраться с пойманным воришкой, который всё ещё лежал на полу без чувств, не подавая заметных признаков жизни. Хорошо бы обеспечить себя гарантией, что бродяга не вооружен и не бросится на него с ножом в первый момент после того, как откроет глаза.
Писатель передвинулся ближе к неподвижной фигуре, оперся коленями о пыльный пол и дрожащими руками - в последнее время этот тремор почти не прекращался - принялся обшаривать карманы мешковатой куртки подростка.
- Обворовать вора - однако, мне выпал редкий шанс, - Мильтон усмехнулся и запустил ладонь в дырявую подкладку куртки бродяги.