Сегодняшний день в Миддл Темпл был одним из тех, когда от Иезекииля требовали больше, чем он мог дать. Он понадобился всем разом, притом срочно, и его речь для слушания так и осталась недописанной в виде почерканных листов с разбитыми предложениями на столе.
Он настолько измучился человеческим общением за день, что обедать пошел в ближайший паб, а не на территорию Инна, где обычно обсуждал с коллегами погоду (они особенно любили рассуждать об оттенках смога на день) и кое-какие рабочие вопросы.
Но не сегодня. Сегодня он слишком устал.
По тем же самым причинам – чрезмерность общения и желание закончить хотя бы какую-то часть собственной работы, – возвращался Иезекииль домой намного позже обыкновенного, в кэбе и в надежде, что Бертрам, камердинер, был таким разумным человеком, как Иезекииль себе его мыслил, и уже ушел домой. Во-первых, он прекрасно сможет справиться со всеми вечерними делами сам (благо, университет научил и этому тоже). Во-вторых, и в главных, он бы не выдержал разговаривать про этот день снова. То же касалось и горничной, Лавинии, но на ее счет Иезекииль не волновался: платила ей тетушка Вайолет, и Лавиния совершенно бесподобным образом умудрялась проявлять к Иезекиилю массу профессионального внимания, при этом не перетруждаясь сверх положенных ей часов работы. Пожалуй, стоило этому поучиться.
Но стоило Иезекиилю выбраться из кэба и оказаться в собственной прихожей, он осознал, что его тяжелый день только начался. Потому что Иезекииль испытал то ужасное, отвратительное чувство осознания: в твоем доме что-то не так, и не ты это что-то не так сделал. Он явственно почувствовал, что в доме не один, или, по крайней мере, его дом не был один совсем недавно, и это совершенно точно не были Лавиния или Бертрам.
Стойка для зонтов была перевернута – одно только это было нехорошим знаком. И чем ближе Иезекииль подходил к гостиной, тем сильнее его сердце сжималось ледяной ладонью страха. И какого черта он не держал дома оружие?
Сейчас главной задачей Иезекииля стало добраться до камина с кочергой в гостиной, чем он и занялся, стараясь ступать тихо и прислушиваясь к каждому шороху вокруг.
Иезекииль не знал, хотел ли он обнаружить неизвестного кого-то скорее или позже – у него не было времени решить. Не было, потому что он обнаружил его на диване в той самой гостиной. Но нарушитель, вопреки ожиданиям, не копался в вещах в незаметной одежде, о нет. Неизвестный с комфортом сидел на диване посреди разрухи, в его парике, с его вином, и от этой картины весь страх Иезекииля исчез в одно мгновение, уступив место праведному, искреннему, бурлящему возмущению.
– Прошу прощения?! – звучно произнес остановившийся на входе в комнату Иезекииль; если бы взгляд и возмущение могли убивать, от неизвестного хама сейчас бы и пепла не осталось.

С абсолютным неверием Иезекииль проследил за тем, как его бокал улетает на диван, и с тем же неверием послушал, как его, его, простили. Будь у Барнетта более нежная профессия, он бы, пожалуй, и задохнулся от возмущения. Барнетт не задохнулся, но про кочергу совершенно забыл.
Когда первая волна гнева схлынула, и он смог наконец рассмотреть нарушителя (до этого все внимание Барнетта занимал возмутительный факт незаконного присвоения парика), взгляд Иезекииля опустился с волос на глаза хама, и вот тут Иезекииль по-настоящему разозлился.
Наверное, ему следовало испугаться, но сегодня у Барнетта был такой день, что разбираться с демоном, который зачем-то разгромил апартаменты и потребовал внимания, у него попросту не было настроения.
– Да, да, моя душа, я полагаю? – со сталью в голосе произнес Иезекииль, наливаясь второй волной гнева. – Думаю, не сегодня, приходите через пару тысяч лет. А теперь, парик – на диван, а вы – вон.
Иезекииль указал в сторону двери, хотя подозревал, что демоны такими вещами, как двери, интересовались мало. Но жертвовать ради этого установленным жестом он не собирался.

Иезекииль не ожидал, что демон уйдёт; не ожидал, но втайне надеялся. И когда этого не произошло, он шумно раздосадованно выдохнул и, нахмурившись, дождался, пока тот отсмеется. У демонов-то вся вечность была в запасе, что им отнять вечер у обычного человека, верно?
Что ж, хотя бы благодетель терпения Барнетт мог себе позволить. Он едва демонстративно не взглянул на карманные часы, но удержался в надежде, что проявленное терпение заставит чужака удалиться поскорее.
В этом Иезекииль ошибся.
– Оу, то есть, вы как цивилизованный джентльмен пробрались ко мне в квартиру, опустившись до уровня кладовой мыши, перевернули и присвоили мое имущество, а теперь еще и шантажируете меня?
Иезекииль саркастично усмехнулся и взглянул в яркие глаза демона; в собственных глазах Барнетта промелькнула искра наглости, и он медленно, с расстановкой произнося слова, пояснил:
– У нас здесь, здесь – на поверхности – джентльмены договариваются о встрече. Вы, сэр, не джентльмен, и я вынужден просить вас убраться из моего дома. Немедленно.

Вот тут сердце Иезекииля нехорошо сжалось. После того, как он нашел книгу, он каким-то образом ожидал этого вечера, хотя не был к нему готов.
Барнетт не сошел с места, вместо этого серьезно взглянув на демона. И хоть Иезекииль и знал, что тот блефует и лжет – то есть делает все то, что положено демонам по происхождению, он не мог оставить все происходящее сегодня на такой ноте. Видимо, демон того и добивался, но ничего: выиграть раунд – это еще не выиграть матч.
– Сердце – вот что, – резко отрезал он, все так же глядя демону в глаза. – Могу я хотя бы узнать ваше имя?

Никакой радости, а тем более несказанной, сам Иезекииль не чувствовал. Ему не нравилось говорить с этим Гермесом Ловеллом, ему не нравилось, что он находился в его доме, но избежать этого разговора он уже тоже не видел возможности. Не теперь, когда демон говорил о его семье; в таких случаях Барнетт предпочитал знать, чем дышит враг – информация была силой. Иезекииль должен был знать, как этот демон мог потенциально полоскать имя его семьи.
Пожимать руку ему тоже не хотелось, но воспитание оказалось сильнее личных желаний, и Барнетт пожал худую руку Ловелла в ответ.
– Я уже сказал вам, что думает вся моя семья, – холодно произнес Барнетт. – Я ни разу не слышал вашего имени в моем доме, мистер Ловелл.

Иезекииль едва болезненно не поморщился, стоило демону начать “копировать” голос Изабель. Но Барнетту необходимо было держать приличия, если он хотел узнать от демона всю информацию в его демонической интерпретации касательно своей семьи.
Но выдержка воспитанного человека, которую Барнетт в какую-то секунду разговора пообещал себе проявлять по отношению к визитёру, дала трещину. Иезекииль не сумел сдержать бурю эмоций, стоило Ловеллу упомянуть собственную красоту. “Писаный красавец” – так он сказал, и лицо Барнетта повело себя в высшей степени непристойно: бровь изогнулась в саркастическом изгибе, и Иезекииль не смог это проконтролировать. Ну да пусть – за своим раздутым демоническим эго Ловелл все равно ничего не заметит.
– Оу. Вы шили ей перчатки? Они их любила, – с ледяным спокойствием и отсутствием всякого интереса в голосе спросил Барнетт, настойчиво игнорируя нехорошее предчувствие, которое черным удушающим смогом заполняло его внутри.

Барнетт не стал благодарить Ловелла за совет – он был вполне способен отблагодарить себя самостоятельно.
Вместо этого Иезекииль наконец сошел со своего места у порога, прошел к книжному шкафу через устроенную демоном разруху, остановился у полок и с видом радушного библиотекаря указал на своё собрание.
Сейчас, когда Барнетт находился уже не так близко к демону, ему стало чуть легче дышать.
– Тут множество книг – выбирайте любую.
Он не был дураком и знал, о какой книге шла речь. Но отдавать ее добровольно он не собирался даже под угрозами залетного исчадия Ада.

– Я могу продемонстрировать все грехи сегодня, лишь бы вы оставили мою семью в покое, Ловелл, – заметил Барнетт и впервые за вечер позволил себе чуть заметно улыбнуться.
Ящик стола, вот как? Ну что ж, если демон хочет стол, он его получит.
Барнетт отошел от невостребованного книжного шкафа и, больше не произнося ни слова, поманил визитёра за собой легким взмахом руки.
Было ли ему любопытно? Да, очень. Но чувство страха от того, что он мог узнать о своих любимых людях, было гораздо сильнее. Потому он и забрал книгу – чтобы никто из его семьи: ни отец с братьями и их невестами, ни прислуга, и никто из посещающей дом родни, на нее не натолкнулся. Во-первых, так ему было легче делать вид, что ее никогда не существовало. Во-вторых, он сделал это для того, чтобы если прошлому было суждено всплыть на поверхность, при этом присутствовал бы только он. И вот так, с одной стороны, в Иезекииле боролось желание отдать книгу демону – и пусть делает с ней что хочет. С другой – он боялся того, что именно демон мог с ней сделать. Найти еще одну семью, чтобы ее разрушить? Тогда не лучше ли было бороться за право держать у себя книгу до конца?
За сменяющими друг друга размышлениями Барнетт завел демона в свой кабинет и, старательно игнорируя разгром, положил ладонь на поверхность стола. И кивком головы указал в сторону запертого ящика.
– Хотите забрать ее самостоятельно? Я бы посмотрел, как вам это удастся. Прямо сейчас.

Барнетт изо всех сил старался скрыть, насколько его впечатлил фокус с ключом. И впечатлил неприятно. Он лишь одобрительно кивнул на самодовольную ухмылку Ловелла и с непроницаемым выражением лица продолжил наблюдение за процессом, но внутри ему стало сильно не по себе. Разумеется, абсолютно все знали, что демоны способны на многое; но знать – это одно, видеть их трюки в действии, рядом с собой в собственном доме, было совершенно иным опытом.
– В чем дело? – “обеспокоенно” спросил Иезекииль, стоило Ловеллу проверить на нем свое невербальное красноречие. Он кинулся к шкафчику, для вида пошерудил в бумагах, выпрямился и в полном искренности неверии взглянул на Ловелла.
– Книга… ее нет. Должно быть, до нее добрался кто-то до вас.
Барнетт цокнул языком, устроил руки на бедрах и разочарованно покачал головой: вот как бывает, честный демон приходит за вещью, которой уже нет!
– Неловко вышло, не правда ли? – уже куда бодрее выдохнул Иезекииль и развел руками. – Сожалею, но, кажется, вы пришли напрасно.

– Дружищей Херми? – с невеселым удивленным смешком Барнетт присел на собственный рабочий стол и теперь уже сам скрестил руки на груди. – И что вы хотите делать с моими знаниями, Херми? Устроим кружок любителей-книгочеев и будем обсуждать главы по вечерам в четверг?
Все это представление Барнетт играл для того, чтобы выиграть время, пока сам он быстро взвешивал свои опции. И его положение выглядело плачевно. Блефовал этот Ловелл или нет, но Барнетт не мог рисковать своей оставшейся семьей.
Наконец, сбросив с себя маску сарказма, Иезекииль тяжело выдохнул и устало потер переносицу.
– Ну допустим, хорошо. Я держал книгу в руках, и я читал эту книгу. И что с того?

– Так вы еще и писатель, – без восторга в голосе отметил Иезекииль.
Здесь он понял, что пропал. Во что бы он ни ввязался в этот вечер, такое дело не могло быть хорошим. Дыхание Барнетта стало неровным и каким-то дерганым, как будто он боялся вдохнуть полной грудью, и таким, очень странным, образом окончательно признать: демон победил. Конечно, всегда оставался шанс выйти из ситуации, но не сейчас – не тогда, когда демон угрожал семье. Как только Барнетт найдет способ отвадить его от них, он подумает и о себе.
Нахмурившись он слушал про “Хромого грейхаунда” (у всех демонов был дар столько трепать языком на любую упавшую во время разговора тему, или только у этого Гермеса?), и, дождавшись окончания высказанной демоном мысли, резко спросил:
– На кой черт тебе это?

– Ты очень красиво говоришь, Ловелл, но это все – не ответ на мой вопрос.
Барнетт не собирался сейчас рассказывать демону, что не уничтожил книгу сразу по ряду причин. Потому что это была книга матери, потому что он боялся что-то сделать с книгой, и потому что боялся, что если он что-то сделает с этими ужасными текстами, то может произойти что-то еще более кошмарное. Потому что он никогда не был частью такого мира, и не знал его правил. Он вообще не хотел даже думать о книге, не говоря уже о том, чтобы перебирать в голове способы ее уничтожения. Может, и зря он проявил такое малодушие: поразмышляй он над этим, и сегодняшней проблемы бы не было.
Итак, причин было множество, но ни одну из них Иезекииль не озвучил.
– Ты совершенно серьезно говоришь, что просто хочешь приходить, скажем, ко мне домой, в перерывах между клубами сидеть у камина и зачитывать книгу? Это твое представление о сохранении трудов моей матери?

– Это странное предложение, смысла в котором я до сих пор совершенно не вижу, – ответил Барнетт, так же не отрывая взгляд от Ловелла.
Сейчас, когда прямые угрозы отцу и братьям больше не звучали, Иезекииль перестал себя накручивать сверх меры и ощутил, насколько он устал за день. И только пристальный взгляд этого зеленоглазого демона не давал ему окончательно отпустить себя и растерять остатки бдительности.
– Но я вижу, что у меня нет другого выбора. Приходи в четверг, Ловелл. И постарайся в следующий раз не делать из моего дома бедлам.