Не все спокойно в Датском королевстве. А если в книгах  все решалось парой смертоносных тычков острыми предметами и длительными монологами разной степени трагичности, то в жизни все обстояло куда запутаннее. Люди вообще сложные существа.
Алек на самом деле не знал, была ли его повышенная задумчивость последствием травмы головы, но изрядная впечатлительность – так точно. Ему казалось, что помимо приворота, будь он десять раз неладен, кто-то заодно и всю семью проклял, постоянно что-то приключалось. Своя-то жизнь Алека не очень волновала, а вот жизнь и благополучие сестры…
За Аленари он готов был и в огонь, и в воду, и в медные трубы.
А Аленари за гиперопеку готова была дать любимому брату прямо промеж глаз, сопровождая угрозу тем, что она, может, и временно слепая, но уж в наглую физиономию не промахнется, если он еще хоть вот раз, еще раз, решит, что она, мол, беспомощное дитя.
Алек не считал ее ребенком, но, право слово, у детей все явно проще. У них было проще, когда не нужно было доказывать кому-то что-то в девственных джунглях Африки, среди туземцев, болезней и всяких других чудовищ цивилизованного общества. Не нужно было нести все это в одиночку, потому что в детстве их всегда было двое.
Не «я» и «ты», а только «мы».
Четырем рукам управится сподручнее.
Потому Алек молчал, Алек терпел, Алек давал своей дорогой сестре время обдумать все самостоятельно. Черт знает, каких это стоило ему усилий, когда он ощущал раздражение Аленари почти физически, знал когда сестру обуревает очередная вспышка бессильного гнева, которая по нему била рикошетом;  Алеку казалось – еще немного и он просто лопнет. Взорвется, загорится, и все, и прощай Берег Слоновой Кости.
Хорошо, что в грядущей экспедиции над ними поставили Джорджа, он-то хотя бы более менее в твердом уме и трезвой памяти. И возвращаясь от его стойки, Алек старался глубоко дышать и не сильно нервничать.
Выходило так себе.
Он просунулся к сестре частями: сначала голова, на случай если вдруг чего-то прилетит, потом плечи а потом все остальное долговязое тело. Сестренка тут же одарила Алека улыбкой, как бы говоря, «эгегей, все в порядке», но кому как не Алеку знать, что все не было в порядке.
А лучшая защита – это нападение.
- Где носили, там меня уже нет… Вообще-то меня инструктировал старина Джорджи, чтобы я случайно не спалил девственные леса этого захолустья, - осклабился он в ответ.
Аленари не видела, как на мгновение ее брат закатил глаза, смаргивая недовольство куда-то вбок, но напускная вальяжная леность мигом улетучилась из Алека, стоило сестре помахать перед его загорелым носом письмом из дома.
Где-то в районе затылка предупреждающе прострелило, и Алеку пришлось приложить все свои душевные силы, чтобы не поморщится, не от новости, а от острой текучей боли. Аленари щебетала что-то про Криса, свадьбы и прочую лондонскую кутерьму, пока он рвал конверт, пока доставал исписанные ровным почерком страницы.
Укол совести: после того раза, когда он прописал ее «другу» в челюсть и успел даже устроить с ним дуэль, они больше не списывались. Обида дело такое, оно требовало времени, сил, и снова времени, чтобы успокоиться. Алек не сомневался: он влезал в чужую переписку, хоть и просто потому, что сестра сейчас не в состоянии была даже при большом желании прочесть все самостоятельно.
Он глянул на нее искоса – деланый оптимизм у нее получался так себе.
- Только не бей меня, если я как-то не так истолкую ваши девичьи секреты.
Вздохнул.
Откашлялся и с выражением начал.
-Аленари, я не знаю, когда ты прочтёшь эти сроки, прочтёшь ли, и даже не знаю, имею ли я право отвлекать тебя от твоих тревог своими…

Отредактировано Alexander Santar (4 февраля, 2019г. 10:53:33)

Алек не должен был смотреть. Он не должен был читать, его пальцы вообще не должны были касаться исписанной рукой сестры бумаги. С каждой буквой, выведенной тонкими пальцами, знакомо зажимающими перо, он убеждался все сильнее и сильнее в том, что эти слова, эти строки – не то, что он должен был видеть.  Это - письмо сестре от сестры, написанное так, как Лили редко формулировала свои переживания для него, зная, что у Алека совершенно иной круг забот, иное восприятие.
С Аленари все было по-другому.
Алек читал, читал медленно, без выражения, как собирался в начале, словно оплавившаяся свечка, все слабее и слабее горевшая под натиском ветра. Шум лагеря, голоса, палатка: все исчезло, захваченное тьмой и неизвестностью, сочившейся из письма Лили, их Лили, словно гной из старой раны. Письмо прошло половину цивилизованного мира, чтобы Алек теперь чувствовал себя подростком, невольно подслушивающим личный разговор.
Слишком личный.
Алек читал на автомате, словно внутри него их было двое: неверящий Алек, все существо которого кричало, что это письмо не правда, розыгрыш, злой и жестокий, но розыгрыш; и второй, равнодушный, реалистичный, в глубине души знавший еще последний раз, что дома не все в порядке.
Знавший, но не сделавший, мать его, ничего, занятый своими болячками, приворотами, драками, чем угодно, только не тем, что для него действительно важно.
Что имеем не храним, да?
В какой-то момент он запнулся. Прочитал, но замолчал, не в силах продолжить: Аленари рядом была – натянутая струна, перетянутая так, что любое неловкое движение – она лопнет, обжигая пальцы до крови. Она лопнет, а он вместе с ней, взорвется, разлетится на кусочки.
Алек нажал себе на переносицу с такой силой, что у него заплясали кровавые точки перед глазами. Заплясали, слагая хоровод, возвращая его в тот дождливый день, когда они хоронили мать. В нос ударил запах сырости и жженного ладана, вызывая тошноту, стоило ему представить на ее месте Лили. Навеки бледную, молчаливую и недвижимую, утопающую в цветах. Кровь в ушах стучала так, что Алек не слышал, что Аленари просила его продолжить.
Не слышал – кожей почувствовал. Алек попросил себя остановиться.
Другой Алек вдохнул и продолжил.
Выдохнул, рвано, когда она вспомнила про дедушку, сжал тонкую бумагу пальцами так, что она пошла мелкими морщинками. Лили ведь не знала… до сих пор, что тогда случилось около комнаты близнецов. Кто тогда на самом деле был виновен в смерти дедушки.
С самого детства ей столько всего не говорили «ради ее же блага», что рискни сейчас Алек сосчитать – сбился бы. От этого воротило еще больше, разъедало внутренности бурлящей злобой, обидой и бессилием, смешивавшихся и резонировавших с Аленари.
- С любовью, Лили.
Алек почти себя не слышал, когда закончил, на мгновение сгорбился, сжимая письмо в руках: слышал, как Аленари медленно поднялась в повисшей над ними, словно гильотина тишине, и он почувствовал, что ему становится душно.
Душно и страшно.
Атмосфера походила на неразорвавшуюся бомбу, вот-вот, сейчас-сейчас: Алек спиной чувствовал, как приступ подкатывает, подбирается дрожью пальцев, он научился распознавать его в Индии, но сейчас он трусливо не мог с ним сделать ничего. Окаменел, застыл в ожидании неизбежного.
А потом раздался шум.
К ногам упали револьверы и содержимое стола: Аленари все смела, совсем как он, а ведь она у них самая рассудительная. Самая спокойная, знающая, собранная.
Но не железная.
Злая, с красными пятнами на щеках, растрепанная, растерянная, не меньше чем он сам. Как будто сейчас земля разойдется у них под ногами, сожрет их маленьких с потрохами, сколько лет прошло, ничего не изменилось. Тогда они держали друг дружку за руки, тогда они были детьми. Сейчас они уже повзрослели достаточно, чтобы справляться самостоятельно, но перед лицом беды, настоящей беды, Алек чувствовал, по одиночке они не выстоят.
Как он не выстоял, на корабле.
Как она не выстояла, в джунглях.
Алек поднялся рывком, нахмурившись, сжав губы в нитку и смяв письмо в кулаке, пока костяшки не побелели. Шагнул сквозь разбитую бутылку, сквозь хлам, слетевший со стола, схватил ее за руку и, дернув, крепко обнял.
То ли чтобы ее успокоить, то ли чтобы себя – Алек не разобрал, не понял даже, что делал и зачем, запоздало подумав, что сейчас может нехило отхватить.
Сердце колотилось как бешеное, и соображал он через раз, пытаясь отогнать от себя видения письма и прибиться обратно, в реальность. Понимал, что они сейчас только об одном думают, что сердце просто кричит им бежать обратно.
Другой Алек знал, что это невозможно. Только не сейчас.
- Успокойся, - кое-как заплетающимся языком созрел выдать он, не отпуская сестру, - ты думаешь я не хочу все бросить и вернуться?
«Ты думаешь я не хочу все исправить?»
«Ты думаешь мы можем все исправить?»

Алек разжал объятья нехотя: ему они были сейчас нужны. Все силы он бросал на то, чтобы просто не взорваться; все нутро ходило ходуном, и он не знал, что с ним будет в следующую секунду. Это как волна: моргнешь – и вот уже ты стоишь один посреди чертова пепелища.
А Алек был близок к тому, чтобы моргнуть.
Аленари отпрянула от него, как от прокаженного, в ужасе, в сомнении, Алек поджал губы, спрятал дрожащие руки, сверля сестру взглядом. Загнанным, усталым.
Она что, заставит его сказать это?
- Хорошо, - голос его был хриплым, - хорошо, представь, что мы его найдем. Что дальше? Как ты планируешь спасать Лили?
Алек резко взмахнул рукой, резко мотнувшись, и потер себя за шею. Он пытался думать, пытался сложить паззл, пытался тщетно, судорожно, но бился об пустоту.
- Сколько мы будем плыть туда? Месяц? Два? Черт, Аленари…
Он замолчал, не в силах высказать тонны ужасных догадок.
- Сколько сюда шло это письмо ты хоть представляешь?

Алек шумно вдохнул, не замечая, как начинает подражать тону сестры. Нужно было сохранять спокойствие, но какое тут спокойствие, когда…
Да к черту – крикнула Аленари, и Алек послушно подумал, да, к нему самому.
- Да потому что мы в середине гребаного нигде, Аленари! Ты хоть понимаешь, что там могло случиться за месяц, два, три? Да еще дорога встанет в столько же?! Черт побери!..
Он нахмурился, шумно выдохнув. Сестринское «я собираюсь ее спасать» вместо «мы» больно резануло по ушам.
- Ты что, считаешь я не хочу оказаться сейчас дома? Вот так просто, - Алек громко щелкнул пальцами, - чтобы все исправить, да вот только это не сказочки про феи, и мы с тобой никуда по мановению палочки не денемся. Твою мать…
Алек прижал пальцами переносицу и еще раз чертыхнулся.
- Ты дезертировать хочешь? – мрачно выплюнул он в запале вместо того, чтобы продолжить мысль, - В никуда и на авось?

У Алека аж в глазах потемнело. С ними всякие ссоры случались, и с мордоворотами, и с криками, и с руганью, и с хлопаньем дверей. Но чтобы так – нет, сейчас это была ссора совсем другого калибра. Глухое раздражение и обида не поднялась – зашипела внутри: теперь сестра и ему в вину пеняет то, что уже случилось.
Это он у них кругом виноватый. Овца паршивая.
- Да ничего! – гаркнул Алек, - ты слепая, я контуженный, спасательная миссия мечты! Приедем к папеньке и братьям сотрясать воздух! Или ты готова вышибить отцу мозги, если слова не подействуют?! Готова?!
Он заводился все сильнее и сильнее.
- Должны были, были, были! – передразнил он сестру, - должны, да не остались! Метнулись, бросились, ай какие молодцы! Легко говорить о том, что мы с тобой должны были делать, когда уже все случилось, и куда не посмотри – мы с тобой в глубокой заднице! Да, мы имеем, что имеем, но нам с тобой придется с этим жить, хочешь ты этого или нет!
Он хотел сказать что-то еще, открыл рот уже, как вдруг письмо в его руке вспыхнуло ярким рыжим пламенем, и хоть тепла Алек не почувствовал – вся правая сторона тела онемела – он инстинктивно дернулся, и горящий ошметок упал вниз.
Алек понял, что еще чуть-чуть, и не станет всей палатки.
- Довольна? – низко прошипел он, глядя на сворачивающуюся черным бумагу.

Алек смотрел на пепел на земле и его душило чувство вины, медленно но верно, он не хотел – не специально – и вот, нате вам. Он успел кинуть быстрый взгляд на Аленари, отшатнувшуюся и напуганную, и на душе стало совсем погано.
- Я не…
Она снова заговорила, а Алек смотрел на нее как баран, смотрел, как она открывала рот, выплевывала то, что в здравом уме никогда бы ему не сказала, и в какой-то момент просто захлопнулся, без какого-то сиюминутного острого ответа, позволил ей вылить это на него, словно ведро холодной воды.
- Аленари, - он произнес это настолько медленно и спокойно, насколько вообще мог, - ты себя слышишь?
Хотелось подойти, взять сестру в охапку и хорошенько так встряхнуть, но Алек стоял, как вкопанный, как зверь, не то загнанный, не то готовый к броску. Он вообще вдруг растерял все свое красноречие, чувствуя какой-то предательский ком в горле, подступавший всякий раз, как близился или отступал припадок. В носу защипало.
- Лили, - он начал медленно, давя из себя слова, словно язык распух, - написала это письмо тебе. Не мне, не кому-то еще. Потому что знала … и знает, что ты не тот человек, черт…Аленари, ты – не я, у тебя на плечах трезвая голова. Ты сможешь придумать план, сможешь действовать, но бросаться очертя голову – не план. Это моя прерогатива, понимаешь?
Алек призвал остатки своих сил и закончил мысль. Когда они успели поменяться местами?
- Мне страшно не меньше твоего.

Алек молчал. В горле пересохло, пока он наблюдал за Аленари со смесью стыда и глухой боли: сестру невозможно было видеть такой. Ему не впервой было знать, что такое слом: плавал, понимал. Часть его хотела просто, как в детстве, прижать сестру поближе и переждать, пока земля рушится под ногами, но им не семь, а на двадцать лет побольше.
Если бы он мог этим все решить, то он бы так и сделал. Он, в конце концов, был старшим, всегда бил себя в грудь и громче всех кричал, что беречь сестер – его забота и его призвание. Лили он уберечь не смог. Но Аленари - худо или бедно он еще был в состоянии. Так ему казалось.
Они смотрели друг на дружку: Аленари медленно словно ощупывала какую-то старую рану, словами, губами, руками пытаясь надавить, выцарапать наболевшее из себя. Сковырнуть старую корку до крови.
Он шагнул было к ней, коротко и осторожно, как она вдруг подняла голову и осадила его так, что ему бы под землю провалиться, но она отнюдь не разверзалась.
Аленари говорила, понимая и не понимая одновременно, а потом Алек увидел ее слезы – это было последней каплей. Вина в нем мешалась с чужеродным ему пониманием того, что он сказал то, что был должен, но паршивости это не умаляло.
- Нет, - категорично покачал головой Алек и осторожно за руку подтянул сестру к себе.
Глупые детские привычки, но иначе он не умел. Кричать умел, палить умел, но успокаивал он все еще как маленький мальчишка. Гладя по голове, как в детстве.
— Это не ты, - произнес он настолько уверенно, насколько позволял севший враз голос и ком во рту, попытался подобрать слова – это… да черт побери, я тоже хорош. Разругался с ней, когда был больше всего нужен, столько всего наговорил и носился со своими любовями, хорош петух…
Он осторожно отстранил Аленари от себя, неуклюже пытаясь утереть сестринские слезы тыльной стороной ладони.
- Послушай, - начал он, толком не зная, что сказать, - мы с тобой оба набедокурили, верно. Ситуация – куда не погляди дрянь. Ты не обязана тащить всю ее на своих плечах. Никогда не должна была.
Он сделал глубокий вдох.
- Но мы знаем друг дружку. И мы с тобой знаем Лили. Наша Лили не сдастся без боя какой-то там чертовщине. И если… - он запнулся, - если бы мы могли просто узнать, все ли с ней в порядке, я тебе клянусь, я бы отдал душу чертову Фламерсу прямо сейчас.