Brimstone |
Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.
Вы здесь » Brimstone » Завершенные эпизоды » Обернись
Лилиан и Роланд Сантары
27 ноября 1886, поместье Сантаров в Лондоне
Тяжести жизни, это испытания Бога?
Испытания жизни?
Может просто намёк на то, что нужно обернуться назад и посмотреть на свою жизнь, своё прошлое, и понять, где во всей этой веретенице событий ты допустил, чтобы жизнь стала такой, какая она стала сейчас.
Обернись, может то, что ты ищешь ты потерял на дороге по пути.
Прошлое учит, если захотеть его слушать.
Первый день после ритуала Лили просто спала в своей комнате или делала вид, прячась под слабостью от того, что называлось “реальностью”, “жизнью”. В детской надежде, что всё произошедшее было каким-то помутнением. Или потому что ей было страшно даже пересечься с Роландом? Но проснувшись до рассвета на второй день, Лили с внезапной чёткостью осознала весь ужас и всю абсурдность ситуации. Как и свою беспомощность и глупость, затянувшуюся на месяцы… может годы. Она сидела на кровати, свесив босые ноги на холодный пол ещё не протопленного дома и пыталась посмотреть на себя и на отца со стороны. Пыталась понять, где она совершила ошибку? И когда на самом деле дочь стала понимать, что с отцом что-то не ладно. Когда она впервые стала оправдывать это моральным давлением на работе и усталостью? Когда промолчала, вместо того, чтобы сказать?
Она успела встать, умыться, одеться с помощью заспанной Дейзи, что караулила её всю ночь и никак не могла поймать в своих мыслях тот самый момент, когда всё пошло не так.
- Дейзи, - обратилась она машинально к камеристке, полуобернувшись, чтобы спросить у неё, когда, как ей кажется, граф стал более жёстким. Обернулась и замерла, остановив себя - глаза камеристки смотрели в сторону, лишь бы не смотреть в глаза Лили. И чем бы не был вызван этот жест, он будто ещё раз напомнил девушке - сейчас это твоя проблема. Ни братья, ни камеристка тебе не скажут…
- Да, леди?
- Сделай мне гульку полегче, - Лили отвернулась к зеркалу. К первому осознанию приходило и второе. А с кем вообще она могла обсудить всё? Свои предчувствия, свои смутные идеи? Доверие братьев отцу не пошатнулось, потому что они жили отдельно, а резковатым тот бывал и раньше. Вальден оставил её тут, не видя угрозы. Кристофер… брат выслушает, а потом, возможно, расскажет отцу за коньяком всё услышанное. Она не винила братьев, сложно объяснить чего ты боишься, если боишься ты шероховатостей в поведении, бытовых сцен, изменения слов, фраз, взглядов, всего того, чем наполнен каждый день в доме, в котором они давно уже не живут на постоянной основе. В этой странной атмосфере постепенно выстывающего склепа, который наполнялся призраками. Они имеют право на недоверие девичьему лепету. Но она себе верить должна, хотя бы в чём-то. Иначе… иначе…
Что можно сделать, когда ты наедине с собой и своими мыслями? Лили достала чернильницу, перья, листы, в выверенном порядке разложила по столу, начиная выводить пером несложные узоры под такт своих мыслей. Она могла думать, и она должна была это делать. должна была начать это делать уже давно.
Весь второй день Лили просидела за столом и пыталась понять, где и когда произошла точка невозврата. Где и когда Роланд перестал вести себя как человек… Как её отец?
Было ли это в первый раз, когда он сорвался на слуге, девять месяцев тому назад? Нет. Нет, это не то. Отец уже тогда проявлял холодность и озлобленность, просто не на слугах. Первой прилетело его новой собаке.
Лили отложила в сторону рисунок с цветами акации, в день первого срыва на плотнике она занималась ими в саду. Маленький шифр... Девушка сделала несложный вывод - Роланд не постеснялся залезть в её мысли и память, на фоне этого просматривать бумаги дочери всего-лишь ещё одна мера “для её безопасности”. Потому каждую предполагаемую точку она решила обозначать растением, за которым ухаживала в тот период. Главное понять в какой. Когда?
Впервые за 4 года Лили пожалела, что перестала вести дневник! Сейчас он бы наверняка стал спасением. Бог не наделил человека абсолютной памятью, то ли из сострадания, то ли в наказание. Девушка не могла сказать, когда впервые сама начала оправдывать поступки отца, и когда прозвенел тот первый тревожный колокольчик. Ничего не бывает без причины! Что-то с ним произошло, что-то сломало такого стального отца, и сталь пошла ржавчиной. Но что?
Может это было на прошлое рождество, 11 месяцев назад? Тогда на нём был только Вальден с дочкой, и они. Отец очень резко и неприятно высказался об отсутствии близнецов, будто бы вина в их отсутствии была не на службе. Если бы Роланд хотел видеть своих детей всех вместе на семейный праздник, от раза к разу всё более формальный, то он просто отзвал бы их, не правда ли? Но он этого не сделал.
Нет… нет, это было раньше. Много раньше.
Когда отец последний раз смеялся?
Лили замерла над рисунком тонкой яблони, и потом откинулась на спинку стула, гладя губы пером. Такой простой вопрос! Но она не знала ответа. Она забыла как может радостно и легко смеялся Роланд, не стеснённый формальностями деловой беседы, обязательствами этикета. Когда он последний раз радовался? Когда?...
Ни дневников, ни своих писем!...
Лили отложила перо и глубоко задумалась.
Может ли всё это быть связано с миссис Эберлейн и малышом?
Когда отец навещал их последний раз? Два года назад? Да, где-то так…. Так говорила Энн. Она сказала, что отец, наверное, остыл к ней. Лили прежде было совсем неловко вмешиваться в личную жизнь отца. Дочь понимала, и достаточно давно, что отец не может не иметь подобной отдушины, всё-таки у неё было три взрослых брата. Но сейчас получалось, что он действительно отказался от всякой личной жизни. От связей и любовниц, от всего? Он даже не посещает своего сына, мальчонку 6 лет, пусть и незаконно рожденного…
Ради чего?
Вопросы, вопросы, она проснулась с ними в тот день, и уснула с ними, так и не найдя ответа. Лишь поняв, как много она осознанно убирала из внимания, потому что… Старшие лучше знают. Потому что они сами распоряжаются своей жизнью, потому что не вежливо и неправильно оценивать их поступки ей, “маленькой Лили”. Но даже столпы твоего мира могут ошибаться.
Есть только один способ сделать всё как надо - встать и идти.
Все трудности жизни - это испытания, посланные Богом, не так ли?
Надо просто искать внимательней.
На третий день, 27 ноября, она решила, что единственный способ понять переломный момент в отце - начать всё с начала. С деда, который сошёл с ума, с молодой мамы. О том, что было с семьёй до рождения самой Лили и о том, что происходило после, пока та маленьким ребёнком и просто купалась в любви окружающих даже не думая, что когда-нибудь любовь подменится всем этим затяжным кошмаром.
Лили решила покинуть свой мнимо-безопасный кокон комнаты и попросила плотника открыть ей чердак. Там хранится много памяти, и где-нибудь среди вещей прошлого она найдёт что ищет. Ей хотелось в это верить.
- Мистер Дэми, - сказала Лили плотнику, уверенно заходя в собиравшее пыль на белые простыни помещение. - Помогите мне снять замки с этих сундуков.
Сдёрнутая с забытой тут мебели ткань подняла облако пыли, заполнившее помещение. Выстывшее, забытое, как и всё их радостное прошлое. Лили украдкой вздохнула, аккуратно сложила ткань простыни, отложила её на стул и открыла окно. Пыль прошлого, это пыль прошлого. Ей нужна ясная голова. Хотя бы сегодня…
- Мисс Гарнер. передайте кухарке, пусть приготовит чая на горелке и принесёт сюда. Я сегодня здесь надолго, - “очень”.
***
Очень долго… Простынь за простынью, сундуки, секретеры, старые комоды, - Лили сдёргивала ткань и окунулась в прошлое, которое будто обнимало её через все эти годы призраком того, что было. Она провела там много часов… шесть, может восемь? Ткань (уже не сложенная аккуратно, а лежавшая на полу, как тёплые сугробы) окрашивалась в оранжевый от бившего в окно чердака солнце. А сундуки, открытые, перерытые, были сокровищами на этой промёрзшей земле. Где-то в середине своих поисков, Лили просто утонула в находках. На расчищенном секретере лежали стопки фотографий, писем, открыток, поломанные украшения. Это всё… дышало таким настоящим, таким тёплым… Домом.
Лили хотелось обнять это всё, как настоящих людей, таких знакомых, таких неожиданных. Там были письма матери отцу, и письма отца к матери. И Лили могла сказать точно - она НИКОГДА не видела Роланда таким, каким он был в этих строках. По-доброму ироничным, местами нежным, пишущим о том, как он скучает… Писал ли он когда-нибудь кому-нибудь, что скучает по ним? Где этот человек, и осталось ли от него хоть что-то?
А потом, на дне одного из самых старых сундуков, она нашла завёрнутые в кожу тетради. Это были дневники Агаты. И строчки там заставили её забыть о слугах, об отце, о мире. Тайны. Не те, которые она искала, но которые нашла.
Роланд застал дочь, когда она полностью погрузилась в чтение. Вокруг было всё это содержимое сундуков, забытые вещи взрослых детей, уехавших по свету - забытые вещи забытых людей. Там были даже портсигары деда, но в основном от старика остались только воспоминания. И строчки дневника.
Лили читала и не верила, но когда она услышала присутствия отца, оторвалась от записей и заметно напряглась. Всё в её позе, плавно изменившейся, говорило о том, что она готова уйти, лишь бы избежать беседы. Надо было поздороваться, но Лили не проронила и слова.
Нет, это был совсем не тот человек, который писал письма. Это был даже не тот человек, с которым они покидали Индию.
Прошло три дня. Три очень долгих, странных дня, посвященных поискам… чего-то. Какого-то неверного поворота. Точки перелома. Роланд искал, очень и очень желая найти, ведь если не получится, то останется одно объяснение – самое обыденное и самое безжалостное. Почти приговор.
Он перебирал и перечитывал уцелевшие черновики писем к Энн, детям, немногочисленным друзьям. Он увидел там странного человека – человек этот скорее распоряжался и отчитывался, чем рассказывал о себе или справлялся о благополучии других.
Он стал наблюдать за слугами – не с подозрением, как обычно, а просто со стороны. Он понял, что слуги боятся. Не грозного хозяина, не владетельного аристократа, нет – они боятся по-настоящему, как боялись люди во взятых штурмом городах. Такие затравленные взгляды Роланд помнил на лицах женщин, которые жались к стенам полуразваленных лачуг, прижимая к себе своих чумазых детей. Взгляд человека, чья судьба может решиться в любой момент.
Граф Бэкингем ходил по коридорам своего лондонского особняка, но не мог отделаться от ощущения, что идет всё по тем же индийским улицам, окруженный взглядами затравленных людей. Дом внезапно перестал ощущаться домом.
«Я не могу в этом доме уснуть от страха!» - раз за разом память возвращала эти слова, словно ключик к загадке.
В эти три дня он тоже почти не спал. Несмотря на усталость, сон приходил тяжело, приходил трудно, а когда все же являлся, то не приносил отдыха.
Роланду снилось что-то… плохое. Как бы глупо, по-детски не звучало, но вернее не опишешь. Что-то дурное, чужое, тяжелое и душное, как желтая лихорадка гнездилось в этих снах.
Прошло три дня, и граф Бэкингем чувствовал себя смертельно усталым.
Дочь сторонилась его, как сторонились все в этом доме, и умом он вполне мог ее понять. Помнил испуг, неприятие, возмущение; понимал, что все произошедшее было неправильно, теперь нужно сделать что-то. Но что? Он должен вызвать ее к себе? Нужно ли это вообще? И кому – ей или ему?
Вспомнилось, что раньше он вызывал в кабинет, дабы отчитать, а просто для разговора сам частенько заходил к детям. Но это было так давно…
В конце концов, Роланд действительно решил посетить дочь, и был весьма удивлен, когда узнал, что «леди Лилиан велели отпереть чердак и весь день провели там». Чердак? Что, ради всего святого, ей понадобилось там?
Первая мысль – самая скорая и неприятная – вдруг на дочь снова нашло давнишнее помешательство? Вдруг она снова попробует…
Мысль эта заставила спешить – как оказалось, совершенно зря.
Чердак выглядел… растревоженным. Все эти сдернутые простыни, вскрытые сундуки, старые бумаги – они почему-то напомнили ему о недавнем видении, о Лилиан и ее матери: сидящие друг напротив друга, разделенные зеркалом, такие похожие, и в то же время такие разные. Люди из разных миров.
Пришлось прикрыть глаза на мгновение, чтобы избавиться от этой картины.
Дочь заметила его не сразу, слишком увлеченная чем-то. А когда заметила… она смолчала, напряглась, как-то сжалась, словно зверек, готовый если не ощериться, то отскочить в сторону, попытаться укрыться.
Как они дошли до такого?
Роланд оглянулся по сторонам.
– Давно здесь никого не было.
Он заговорил, лишь бы заполнить это молчание и внезапно осознал, что ему тут неуютно. Как-то… неприятно и неправильно. Так чувствует себя человек, оказавшись в кругу друзей, которых он забыл и бросил, может быть, даже предал. Так ощущается вина. Граф Бэкингем не узнал ее, понимая лишь одно – этот слабый отголосок ему не нравится.
– Ты провела тут весь день? – в голосе не звучало приказных ноток дознавателя; только вопрос, призванный разрушить пыльную, напряженную тишину.
Заговорить в ответ - это было маленькое испытание внутри, те невидимые шаги, которые мы делаем, порой, после ряда вздохов и внутренних компромиссов, пытаясь убедить себя, что это надо больше, чем больно. Лили не вздыхала, но вся борьба, шедшая внутри, делала голос напряжённым и негромким, пусть и звучали почти будничные фразы:
- Да, я тут с утра. Искала что-то настоящее. Нашла больше, чем искала... - Лили аккуратно прикрыла очередную тетрадь Агаты в своих руках, и убрала ладошку с корешка. Внутри ещё трепыхнулось "страшно" перед фразой, что она собиралась сказать, немного откликнулось: "будет больно", - но победило упрямое "надо". Чуть облизнув губы она подняла глаза на отца, - Удивительно порой узнать, что скрывать что-то от меня является очень старой доброй семейной традицией.
Несколько секунд Роланд просто молчал, глядя не на дочь даже, а на тетрадь в ее руках. Лили не знала, было ли это затишье перед новой бурей, и не выльется ли затеянный разговор в ситуацию хуже, чем она была сейчас, но она сидела с прямой спиной и прямым взглядом, потому что всякому страху можно противостоять, только смотря на него. Или, по крайней мере, так говорили старшие. Вглядываясь в лицо отца, Лили пыталась прочитать его эмоции. Он молчал хмуро, но в этой хмурости была задумчивость, не гнев. А затем Роланд все же приблизился, протянул руку:
- Я могу посмотреть?
Лили протянула старенькую исписанную тетрадь без возражений, но даже так, между ними, находившимися в одном метре друг от друга, была огромная пропасть. Либо перешагнуть, либо ухнуть, либо найти мостик. Маленький хлипкий мостик, хотя бы один, да остался?
Все с той же отрешенной хмуростью, Роланд пролистал дневник - где-то пропуская десятки страниц, где-то останавливаясь и перечитывая фразы по нескольку раз. Это было ужасно долгие десять... или чуть больше, минут. Внутри успевало поселиться сомнение, колебание, новые попытки сдать назад и уйти от этого разговора, который она сама затеяла. Ожидание бури подтачивает любые нервы. Наконец он вновь обратил взгляд на дочь:
- Ты ведь понимаешь, что есть правда, которая действительно может навредить, Лилиан?
Лили чуть нахмурилась.
- Правда, которую вы от меня все скрываете мне уже навредила, отец, разве не так? - Лили выдохнула, оправила шаль на локтях и откинулась на спинку стула, - Я знаю много бед от невежества, сколько раз ты сам говорил, что невежество - мать анархии, и вдруг ты решил, что я могу уколоться о правду, как о веретено. Пока что меня очевидно бьёт только ваша ложь. Всех вас. Мне скоро двадцать один, но вы почему-то считаете, что я просто поверю фразе: "Всё под контролем", - и ослепну и оглохну к происходящему вокруг.
Лили помолчала, вглядываясь в лицо отца с выражением досады и разочарования, но в тоже время ища, отчаянно ища в нём отклик на тот непростой разговор, что она затеяла.
- Я хочу знать, что со мной произошло на самом деле. И почему. Если этого не скажешь мне ты, отец, я буду искать ответы сама, - Лили с непривычным упрямством, твёрдостью поджала губы. Она выставляла ультиматум. Если отец решил с ними воевать, то возможно такой вариант общения он примет. Она должна хотя бы попробовать.
Пожалуй, никогда еще не доводилось видеть Лилиан такой собранной, решительной, такой… повзрослевшей. Он шел сюда, представляя разговор со своей маленькой дочкой, а встретил молодую женщину, и, признаться, Роланд не совсем понимал, как стоит с ней себя вести и что вообще делать.
«Не говори со мной так! Не смей!»
Эти слова, подогретые внутренним протестом, легли на язык просто и естественно. Они появились будто из ниоткуда, словно заученная где-то рифма… Но впервые за много месяцев он смолчал, не повелся на собственное раздражение.
Когда это произошло? Когда стало проще не объяснить, а приказать замолчать? Почему записи в руках по сути чужды ему? Ведь в дневниках этих – его жизнь. Да, глазами жены, но это и его жизнь, его отъезды и возвращения, его слова и поступки – некоторые он даже уже и подзабыл, но Агата оживила, вернула их. Здесь его дети. Его семья. Так почему он не чувствует ничего? Почему читал это так, как читал бы биржевые сводки?
Некоторое время Роланд просто стоял – не говоря, не шевелясь. А затем он медленно закрыл один из сундуков, и опустился на его крышку. Дневник все еще оставался в руках.
– Я не дам тебе ответов, которые ты ищешь. Не потому что не хочу. Потому что у меня их нет.
Все ли под контролем?
Нет. Он потерял контроль – и лишь бог знает, как давно. Он потерял контроль, и последствия вот-вот затянутся вокруг их семьи удавочной петлей. Пожалуй, то был момент, когда граф Бэкингем признался себе в этом окончательно. Как будто произнесенные вслух слова обретали реальную силу.
– И здесь… здесь ты не найдешь ответов, Лилиан. По крайней мере, не те, которые ищешь. Одно могу сказать точно – ты не безумна. Произошедшее это не наследие твоего деда, это…
Должен ли он сказать ей правду? Ту, которую знает сам?
Нет! Нет, черт возьми, он никому ничего не должен! Следует приказать ей вернуться в свою комнату, под надзор служанки.
Однако, впервые это не казалось ему единственно верным выходом. Ребенка можно отправить в комнату, ребенку можно приказать не забивать себе голову. Но напротив сидит не девочка – завернутая в эту шаль, с прямой спиной и требовательными нотками голоса, Лилиан совершенно не походит на ребенка.
Это оказалось почти физически сложно: признаваться в собственных промахах, в своей недальновидности, но Роланд Сантар обладал очень важным качеством – он интуитивно знал, когда отступать становилось нельзя и оставалось лишь идти вперед.
– У меня всегда было множество врагов. После того, как мы вернулись в Англию, их стало больше. Вероятнее всего кто-то из них решил дотянуться до меня твоими руками.
Во взгляде, обращенном к дочери, было куда больше усталости, чем растерянности, участия или тлеющего раздражения.
– Но неужели ты думаешь, что будь у меня ответы, понимай я уже, что с тобой происходит, я бы не сделал всё возможное, чтобы… чтобы прекратить это? Исправить это? – Он замолчал, потому что сейчас эти «неужели ты думаешь…» были не просто патетическими восклицаниями родителя, были не риторическими вопросами, которым не нужен ответ. Напротив, ему необходим ответ.
Он листал страницы дневника, смотрел на вещи вокруг, говорил с ней равнодушно, ровно, устало... Как можно было смотреть на строчки, полные нежности, бытовых мелочей, эти трогательные воспоминания о абсолютно счастливом прошлом, которого у них нет, и остаться равнодушным!? Как можно было махать рукой и игнорировать то, что очевидно другим? Лили смотрела на отца, и в её глазах, живых, всегда подвижных и внимательных читалось непонимание и недоверие. Теперь она тоже не доверяла ему. Теперь? Уже? Давно...
Отец говорил размыто и даже с прямого вопроса попытался ускользнуть, неловко и топорно. Это лишь больше бередило в девушку досаду от того, что стало с их общением. В нём поселились тревога, недоверие, паузы в словах, когда каждый берёт себе время, чтобы взвесить ответ. Они будто бы чужие, привязанные нитью необходимости общаться...
Нет! Это не так. Сейчас нельзя сдаваться предательской апатии, как в вечер их первой ссоры.
Роланд раздражался на эмоции, хорошо.
Хорошо, она сможет иначе. Девушка сделала над собой усилие, сглотнув эту тревогу и сказав себе не пускать эмоции на волю, потому что они тут не советчики. Она добилась отклика, и надо держать эту планку.
Не поддалась она и порыву сказать: "конечно не думаю", - виновато опустить голову или улыбнуться. Этот порыв трепыхнулся в ней, будто мнимая надежда на простое примирение, но в глазах отца была всё та же эмоциональная пустота, а у неё не было ответов. И Лили молчала, смотря едва ли не полминуты в его глаза, прежде чем выдохнула, отведя взгляд в сторону. То, что будет сказано дальше, неприятный разговор, из тех, какие она избегала всю жизнь:
- Я уверена, папа, что ты бы сделал всё, чтобы твои враги не добрались до тебя через меня. Ты уже показал мне, что готов на всё... ради своих странных целей. Исчезнувшие слуги, проникновение в мой разум, - Лили закусила губу и перевела нахмуренный взгляд на Роланда, - Ты ведь не остановилсябы если бы я не убежала? Да... не остановился бы...
Лили снова отвела взгляд, рассматривая детский колет Алека. Она его помнила... как и многое тёплое прошлое, которое для отца потеряло краски.
- Это не сумасшествие? Значит мной овладели колдовством? Таким же колдовством, каким ты пытался сделать это? Другим?... Может ты и не знаешь имён своих врагов, но ты не мог не сделать такого же вывода. Но даже это, - Лили повернулась назад, и в нотках зазвенело лёгкое раздражение, - Ты не говоришь мне даже этого, почему-то считая, что мы, твои дети, не можем сделать выводы сами.
Лили выдохнула опустив голову, как много моральных сил уходило на это. Сказать всё так, чтобы не надломится где-то в середине и не закрыться от неприятного разговора. Также много сил, как бить руками по камню.
- Лучше бы ты тревожился о том, какие мы выводы можем сделать с твоего молчания, - устало и грусно произнесла Лили, - и не как адмирал, генерал-губернатор, граф, а как отец... Папа, - Лили протянула руку не крепко беря его кить. Раньше это было до беспечности легко, а сейчас до ужаса сложно, и пальцы девушки были холодными, но они не дрожали, - Расскажи мне всё. Расскажи почему меня попыталиь ипользовать? Расскажи кого ты подозреваешь. Не делай так, что мне придётся всё додумывать из...происходящего вокруг. Мне не нравится, что происходит с нами.
Люди не любят признавать свои ошибки. Правда, еще меньше они любят, когда их ошибки признают окружающие.
В каждом ее слове звучал упрек. Такой откровенный, такой неприкрытый – поверить сложно, что это всё говорит Лилиан. Его Лилиан, послушная, ласковая девочка, всегда беспроблемная, всегда покорная, всегда на его стороне.
В груди вновь шевельнулось что-то горячее и злое. «Своих странных целей»? Это их цели! Их благополучие, их благосостояние – кто обо всем этом позаботится, если не он? И кто сказал, что дети не могут делать выводов? В том-то и проблема, черт возьми! Они могут сделать выводы – правильные или не очень, но могут. Могут начать действовать сообразно своим выводам. Могут навредить себе…
Или мне? Нам?
И кто теперь для него эти «мы»? Семья или…
Какого дьявола всё, что казалось таким нормальным и правильным еще несколько дней назад, стало теперь сложным и запутанным?
Однако где-то там, за паутиной ловких слов и уже принятых решений, за меньшим злом и всеобщим благом, за стеной изворотливой казуистики все же был прежний Роланд Сантар. Тот, который предпочитал судить по итогам.
Он-то и понимал, что итоги выходили неутешительные. Именно он давил раздражение, именно он пытался сосредоточиться на словах дочери, а не собственных эмоциях. Именно он вздрогнул слегка, когда почувствовал касание тонких холодных пальцев; вздрогнул и несколько секунд просто смотрел на девичью руку, разглядывал её как что-то незнакомое, неожиданное и, возможно, незаслуженное.
А потом всё же накрыл ее пальцы своей ладонью.
Его Лилиан. Послушная. Беспроблемная. Всегда на его стороне.
А на чьей стороне он сам?
Рассказать всё? Нет. Невозможно. Нельзя.
Но и молчать – тоже. Не хватало еще, чтобы дочь видела в нем какого-то полоумного колдуна. Да и просьба её… просьба её это шкатулка с двойным дном. Роланд получал достаточно ультиматумов, дабы распознать еще один.
Расскажи мне, папа. Расскажи, иначе я стану искать ответы сама. Расскажи, ведь кто знает, что я найду. И тогда… тогда горничной может не оказаться рядом в нужный момент.
Он поднял взгляд на дочь.
– То, что делал я это не колдовство, Лилиан. Это наука. Одна из самых древних и, пожалуй, перспективных. Я и...
Почему так сложно говорить? Почему кажется, будто он сейчас делает что-то неправильное? Почему слова вязнут, словно куски смолы?
– …и мои единомышленники используем эти знания. Они… мы верим, что именно в них заключается будущее для нашей страны, возможно, для всего мира.
«Для нас самих? Или для кого-то совсем другого?»
Роланд продолжил, бессознательно пытаясь уйти от тревожной темы:
– Однако, у нас есть противники, Лилиан, – мужские пальцы сжались сильнее. – Во время нашего с тобой ритуала, я видел женщину. Если мои догадки верны, она – причина того, что происходит с тобой. Её чары, её воля подчинили тебя. И чтобы прекратить это, мне нужно понять, кто она, найти её. Именно поэтому так важен был тот ритуал, поэтому…
Он запнулся, вспомнив ощущение бессилия перед чужой волей и смех – холодный, острый, звенящий, словно звук осыпающегося стекла.
Никогда, наверное никогда в жизни Лили не слушала чьи-то слова так внимательно. Никогда прежде она не разбирала их на составляющие, интонации и паузы, выражения лица и жесты, сжавшиеся пальцы и отведённый взгляд. Она делала это впервые, хоть видела и знала как это делают всегда. Кристофер зря считал, что все его науки и ненавязчивые указания проходят мимо, но причина ведь куда тривиальнее - ей никогда не приходилось, и не хотелось "препарировать" речь другого, будто бы хирург, вскрывающий тело. Но в их семье поселилась "болезнь", имя которой недомолвки. Как удивительно легко всё складывалось в картину, стоит только присмотреться...
- Я и... и мои единомышленники, - запинался отец мимолётно, и Лили понимала - это не коллеги с Адмиралтейства. Люди, которых она не знает, чьих имён он не хочет называть, возможно связанный обетом, тайной или страхом. Лили запомнила и промолчала.
- Они... мы верим, - колебание, как у людей на распутье. Его голос не звучит, как звучал, когда он рассказывал ей, почему они поступают в Индии так, а не иначе. Там он верил в свои действия, тут - нет. Подумать только, мир вскинулся на дыбы взбешённой лошадью, и вместо земли она увидела небо, но падение, при том, оказалось слишком болезненным.
– Однако, у нас есть противники, Лилиан, - рука сжимается, как, наверное, сжалась бы на хлысте или оружии, когда отцом овладевал гнев. Его гнев был сильнее его веры в свои действия. Он - вот, что руководило мужчиной, а не фантомная цель мирового благоденствия.
И вот он опять запнулся, запнулся там, на воспоминании в комнате, на объяснении, почему было важно сделать то, что он сделал. Лили смотрела в его глаза и не видела там сожаления, но и решимости там не было. Запутанность, как у любого человека, что споткнулся на галопе, но не знает. виновата ли подпруга, подкова, лошадь или его плохой навык. Он ещё не сожалел, он всё ещё был холоден, но он попытался, Лили, раскладывавшая эти фразы на составляющие не хотела прогнать это. Она должна вернуть семью, то что можно назвать семьёй, нет больше смысла надеяться, что братья заметят эти паузы и сжатые кисти. К их разговору он всегда построит дом с теми дверями, которые захочет открывать. Но сейчас - нет, сейчас он уже рассказал одну правду, которая не вязалась с другой.
Лили переплела свои пальцы с пальцами отца, заговорив мягче, невольно, почти подсознательно прибегая к этим приёмам, чтобы воспалённый паранойей разум не взбрыкнул снова.
- Это... странно. Когда я ездила в Бримстоун, я была на лекциях по оккультизму. Да, он не заинтересовал меня так сильно, чтобы я глубоко разбиралась в вопросе, но кое-что я запомнила очень чётко. Ограничения этой науки. Он не может: наделять кого-то уникальными способностями; менять время; перемещать из точки в точку; превращать одно существо в другое; перекраивать человеческую душу; подчинять людей своей воле; исцелять смертельно больных. Наверное я так чётко запомнила это из-за последнего. Сидела и думала, как много можно было бы сделать... но этого сделать было нельзя. Нельзя оккультизмом подчинять людей своей воле, значит и эта женщина и ты делали что-то ещё? - видя как отец напрягается она крепче сжала руку, заглядывая глубже в глаза, - Папа, послушай, я не хочу ходить в неведении, и не верю, что ничего не могу сделать, если буду знать детали происходящего. Я уверена, в истории мира всегда были способы бороться с одержимостью, - сказано. Удивительно, но это оказалось произнести проще, чем ты этого боишься. Она должна понимать, что с ней, верно? Должна понять. Насколько сильно очерствело сердце отца? И очерствело ли оно само? Кто эти люди, о которых он не говорит? И не скажет. Он ей сейчас не скажет, кто они, но она сможет узнать, должна! Она может уговорить его довериться ей? Может же? - Мы можем думать вдвоём, пап.
Сейчас в ней и не было того трепетного тепла, какое сопровождало их отношения всё время до... всего этого кошмара. Но уверенность в ней была. Чисто Сантаровская уверенность и голос, интонации. Такие как прежде, когда они ещё работали.
Слова были сказаны, и часть его почти тут же пожалела об этом – нельзя, нельзя говорить даже завуалированную полуправду, нельзя, ведь она стоит в одном шаге от всего, что он так тщательно скрывал! Нельзя.
Но была и другая часть. Роланд чувствовал облегчение человека, который очень долго шел, а затем присел отдохнуть. Пять минут. Десять. Короткая передышка. Маленькая слабость. Потом он обязательно встанет и пойдет дальше, но сейчас вот можно просто посидеть, ощущая, как пальцы дочери становятся чуть-чуть теплей под его собственными.
Затем Лилиан заговорила, и граф поднял на нее взгляд. Поднял и больше не сводил.
Почему-то он считал, что для девушки эти походы в Бримстоун, как походы в театр – один из поводов выйти в свет, развлечься, занять досуг. Считал, будто запоминает она из лекций не больше, чем из сезонных пьес.
Ошибался.
Лилиан, повторяла, как по писанному. Повторяла законы – верные, правильные. Конечно, законы эти еще одна полуправда. Или нет, даже не полуправда, а так, четвертушка, одна десятая. Смешные крошки. Слушатели университетских лекций понятия не имеют об истинном потенциале оккультных наук. О силах, заключенных в ритуалах. О том, какое могущество бурлит, закипает совсем рядом – только руку протяни…
Впрочем, сейчас не об этом.
Одержимость? Нет, в одержимость Роланд не верил. И все же, стоило отдать девушке должное – она пришла почти к тем же выводам, что и отец, разве что тянет не с того края и не за ту ниточку.
Конечно, за всем стоят демоны. Кому еще под силу наделить чертову стерву силой? Кому не терпится разнюхать планы магистров? Демонам совершенно не обязательно вселяться в человека, чтобы взять того под контроль – достаточно подослать выдрессированную тварь, и та сделает всю грязную работу.
Если бы только ритуал увенчался успехом. Если бы только знать кто она, понять, где найти. Если бы…
Нет. Не сейчас. Не время для этих мыслей, не время для черного, клокочущего гнева – тот и так натворил слишком много.
- Мы можем думать вдвоём, папа.
Что-то проскользнуло в тоне, и Роланд понял – не сможет ее остановить на этот раз. Не поможет очередная команта-кукульная-коробка, комната-шкатулка, где его Лили будет в безопасности. Он не сможет ее остановить – по крайней мере так, чтобы из этой комнаты вышла его прежняя дочь.
Мужчина глубоко вдохнул и прикрыл на пару секунд глаза.
Лилиан хотела помочь – себе, ему. Но как принять ее помощь, и не втянуть еще глубже в это болото?
- Я не думаю, что это одержимость. По крайней мере, такая, какой ее представляют церковные тексты. Но в одном ты права, Лилиан – сила, которая подчинила тебя, не имеет ничего общего с оккультизмом. Ее корни – в аду. Я думаю, та женщина была ведьмой. Не скорбной умом старухой, которая лечит горячку жабьей икрой, а настоящей колдуньей. Моих сил, моих знаний не хватило даже на то, чтобы понять, как она сделала это с тобой, не говоря уж о том, чтобы снять эти чары…
Горячее, позабытое остро и болезненно клюнуло изнутри – вина? Сожаление?
Роланд крепче сжал пальцы дочери.
Не смог ее защитить. Не смог помочь. Он, который несколько минут назад размышлял о могуществе, закипающем прямо под рукой.
У женщин свои приёмы, и свои победы. Маленькие, едва заметные. Что, вам кажется, сказал Роланд Сантар в этом выстывшем чердаке? Всего-лишь сказку, бред, или ложь? Какую-то общую фразу, которая, казалось, просто просилась на уста после всех сказанных слов про одержимость. Эту победу было бы трудно заметить стороннему зрителю, который даже не слышал мимолётной смены тона. Мужчина всего-лишь прикрыл глаза, утомлённо, открыл и сказал что-то ровным голосом, досужим, но с нужными интонациями.
И только.
Но для Лили всё звучало иначе. Внутри заклубились чувство неверия ("Ведьмы? Колдуньи... неужели? Неужели и правда?"), лёгкого азарта и удовольствия, лихорадочных мыслей и триумфа - всего этого от той маленькой победы, что она одержала. Это была победа над отношением. Роланд не сказал ничего такого... он просто сказал правду, не с высока и пренебрежения. Он сказал правду своей дочери. Он а всё ещё его дочь! Она сможет, она должна!
- Я... я думала, это всё-таки выдумки. Но мне не приходится сомневаться. Я бы никогда не рассталась с жизнью так, не управляй мной чужая злая воля, - Лили снова откинулась чуть назад продолжая держать отца за руку, легко сложив вторую кисть на локоть. Она думала... о демонах. На спокойном и естественном лице проступала сосредоточенность и даже что-то резковатое.
- Когда-то давно... чуть больше года назад один демон преследовал меня, - Лили никогда прежде не рассказывала это отцу, но сейчас посчитала самым правильным - сделать шаг ему навстречу. Он доверился ей. Она... она хотела бы верить ему. Но Роланд... папа должен продолжать верить ей. Значит она скажет правду, даже если та не имеет никакого отношения к тому, что с ней случилось. Лили никогда прежде не поступала таким образом. ей всегда хотелось быть полезной, но сейчас ей двигал другой инстинкт, внезапно ставший почти инстинктом выживания. Ей хотелось, чтобы ей верили. Только так она видела в Роланде Отца. Того самого. Крепко сжавшего руку девочки и говорящего ей правду, какой бы жестокой она не была. Только пока он ей верит, Лили сможет сделать это. И ведомая этим она говорила, - Раньше я не могла поручится, что он преследовал, наши пересечения были почти случайными и мы никогда с ним не говорили. Я сомневалась... И побоялась тогда. Мне казалось странным, что то и дело на улице или в театре за мной наблюдают эти неестественные разноцветные глаза. И однажды я решилась исповедоваться, у моего отца-настоятеля, Микаэля. Мне просто хотелось рассказать кому-то свои ощущения, будто бы меня преследовали. После того дня тот демон пропал. Больше я его не видела. Но сейчас я вспомнила это, когда ты сказал, что то что со мной произошло имеет отношение к Аду, - "я вспомнила это потому, что ты мне открылся", - говорили её глаза, мягкое проглаживание пальцев, тон.
И Лили также вдруг поняла, что был ещё один человек, кроме Аленари, кому она могла сказать об этом. Это был Микаэль. Она обязана провести его в дом и поговорить с ним, даже в тайне от отца.
Ни шока, ни недоверия. Дочь слушала его умозаключения с тем же сосредоточенным вниманием, с которым он слушал ее. В этом было что-то совершенно новое и в то же время очень старое, откуда-то из прошлой жизни, где его дети еще были детьми. Только что он, граф Бэкингем, заявил, будто ведьмы – не досужие сплетни, не сказки, а вполне реальное зло. И Лилиан приняла его слова без тени сомнения. Не просто склонила голову и подчинилась, а поняла, поверила. Когда такое случалось в последнее время? Когда? Может еще в Индии?
Он не помнил.
Недоверие вместе с изумлением отразились во взгляде самого Роланда в ответ на рассказ дочери.
Как? Как он мог такое упустить? Он, который считал, что держит всё под контролем! А она? Почему не сказала? Почему не пришла сразу же к нему? Черт побери, скольких проблем можно было бы избежать! Как много времени упущено…
И всё же он сдержался и теперь. Сдержал гнев, сдержал резкие слова. Сдержал усилием воли, по велению разума. Роланд знал простую истину: когда наступает кризисный момент – а для его семьи он, несомненно, наступил, – без толку сокрушаться по упущенным возможностям. Поэтому всё раздражение, вся патетика с «почему» и «отчего», всё это – когда-нибудь потом.
Сейчас – думать.
Верит ли он ей? Да, конечно. Лили, возможно, неискушенна во многих жизненных аспектах, но она не глупа и не истерична.
Верит ли он в такие совпадения? Нет, не верит. Противостояние ордена с посольством началось задолго до дня сегодняшнего. Вероятно, наблюдать за его семьей начали с того момента, как он вошел в число магистров.
- Тебе стоило сообщить мне о своих подозрениях, Лилиан. Сразу же сообщить, - голоса Роланд не повысил, но слова все равно прозвучали резче, чем хотелось.
Допрашивать ее смысла не было – за год все потенциально полезные подробности давно стерлись из памяти. Конечно, можно попытаться вытащить эти подробности самостоятельно…
Взгляд опустился на их переплетенные руки.
Нет. Доверие Лилиан, ее расположение такое хрупкое; оно перекинулось между ними, как первый осенний ледок, хрустальный мостик. Надави в полсилы – рассыплется. А этого допустить нельзя. Почему? Найти какой-то однозначный ответ внутри самого себя так сложно… Чувства, эмоции отчего-то не хотели подсказать его. И все же инстинктивно, неким чутьем Роланд знал – то, что сейчас делает дочь важно не только для нее. Это и его шанс – шанс на прежнюю жизнь, на что-то нормальное, человеческое.
Нужен другой способ разобраться с этой историей.
- Значит, после исповеди он пропал, - отголоски досады исчезли из голоса, тот сделался скорее задумчивым, - и ты больше никогда его не видела. Этот отец-настоятель… он всё еще в Лондоне? Я хотел бы побеседовать с ним, Лилиан.
Не абы какая ниточка, может вообще пустышка, но хоть что-то. Роланд отлично знал – исповедь сама по себе не способна отвадить демона от человека. Это просто ритуал, бесполезный, но и безвредный. Значит, между исповедью и пропажей демона произошло что-то еще. Что?
Лили почувствовала и подавила в себе тревогу. В виду последних действий отца, она сильно опасалась за его разговор с Микаэлем. Но кто, если не он, если не этот светлый и спокойный человек, сможет понять где и что надо сказать отцу? Раньше Микаэль находил свой ключик к любому сердцу...
Да! Да, как она не додумалась раньше поговорить с падре о своих подозрениях? Ведь столько всего можно было бы избежать.
Лили поймала галопирующую лошадь мыслей под уздцы. Она знала, что если отпустит эти удила, опять, если позволит себе быть слабой, то эта маленькая победа, даже не сердца а разума, буде упущена. Она потеряет что-то, похожее на контроль над ситуацией. Да, она сделала ужасно много ошибок. Но теперь она всё исправит, обязательно.
Она начнёт с одного письма...
Лили мягко улыбнулась, едва-едва, но что это, как ни жест примирения? Тёплая кисть и почти как раньше:
- Конечно, пап. Я напишу ему.
Девушка поднялась со стула, беря мамин дневник и письма, а так же старую родительскую фотографию, лежавшую в этой стопке. На мгновение, она остановилась на ней, рассматривая, и зная, что отец также видит это фото.
Простой портрет, практически формальный, в студии, как делали многие в 60х, желая запечатлеть пополнение в семье. На коленях у матери сидел Алек, и по размытым ножкам было понятно, что его трудно было угомонить даже на эти 10 секунд снимка. На руке отец держал сестру, что тянула ручку к его медали. Второй рукой он опирался на спинку стула и смотрел вниз, на Агату. Было время, когда отец смотрел на близких, а не в даль амбиций. И он улыбался...
- Я почти забыла, что это бывает так естественно, - проговорила Лили, убирая фото к общей стопке своего "клада".
Она в любом случае хотела взять это фото. Но тот маленький жест с которым Лили задержалась на изображении простого семейного счастья был не случайным. У женщин своя тихая борьба, и она не использует ружья.
Вы здесь » Brimstone » Завершенные эпизоды » Обернись